Любовь Руднева - Встречи и верность

Он уговаривал ее и потом сам написал чужой матери — своей он уже не мог написать: семья его погибла в Днепропетровске.

«Уважаемая Елена Трофимовна! — писал Лева Иш. — Как корреспонденту газеты мне пришлось познакомиться с вашей дочерью Людмилой Михайловной. Хоть я Вас лично не знаю, но хочу от всей души поздравить с такой дочкой. Обычно поздравляют, когда ребенок рождается, но и у нас в горах, мне кажется, происходит рождение людей — великодушных и суровых.

Ваша Людмила отличный снайпер. Ее тут все знают и ценят, потому что Людмила не только сама хорошо стреляет, но и учит других. Она быстро привыкает к самой сложной обстановке, не любит хныкать, и это очень важно — ведь на войне всякое бывает.

Но пожурите ее: она не хочет лечиться, ее посылают в госпиталь — отказывается ехать. Отдохнет — вернется с новыми силами. Вы, при случае, по-матерински напутствуйте ее.

На войне дорог каждый человек, особенно такой, и пренебрегать здоровьем нельзя. Что же еще написать Вам? Когда Людмила рассказывала мне о своей жизни и о своих делах, она часто вспоминала Вас, вспоминала с большой теплотой и тревогой. Она зовет Вас Ленуся. Видно, у вас старая дружба, и хотя война многое меняет и отнимает, но настоящие чувства, привязанности углубляются.

На днях я написал статью о Людмиле. Может быть, Вам попадется на глаза газета «Красная звезда» — почитайте. Я сам тоже пришлю Вам вырезку из газеты. Конечно, в статье нет и сотой доли того, что сделала Людмила, но некоторое представление о ее делах она дает.

Сердечный привет.

Лев Иш .

Редакция газеты «Красный черноморец».

Обычное письмо из необычной жизни и почти странная фраза из войны, из осады: «На войне дорог каждый человек».

Пресс-конференция закончилась. Зал опустел. Люда сказала своему товарищу из Ленинграда:

— Небо и земля.

Он понял все без пояснений, потому что думал о своем и тоже именно так: «Небо и земля!»

Но случилось однажды иначе. В парке после митинга к Люде подошел светлоглазый, белокурый мужчина в легком спортивном костюме. Он поздоровался, наклонил голову, и Люда увидела седые виски. Она обратила внимание — на правой руке, у кисти, у него стянута кожа — след вынутой пули.

— Вы были ранены?

— Пустяково, в руку и ногу. В Испании. Еще недавно нас называли «Преждевременные антифашисты»…

Мистер Кеннет, переводчица и Люда уселись на скамье. Спрашивала Люда, говорил о себе Кеннет. Он заметил:

— Вы мне напомнили испанских девушек: смуглолицая, темноглазая, страстная.

— Как я хотела быть в Испании, недавно все было и очень давно, прошло шесть лет. Как хотела, вы не представляете.

— Представляю, сам хотел быть там. А где же вы тогда жили, совсем еще девчонка?

— В Киеве, на юге. Улицы взбираются на холмы, идешь — и всегда перед тобой небо, сбегаешь вниз — как в море, в деревьях от ветра прибой. Работала я на Киевском Арсенале токарем, выйдешь с завода — руки пахнут железом, маслом, разотрешь тополиный лист на ладони — и в руках весна. Тогда мы помногу работали — в фонд Испании, а я еще поступила в снайперскую школу, хотелось воевать там, запоем читала об Испании, смотрела кинохронику о боях республиканцев и завидовала вам, людям Интернациональной бригады.

Они говорили непринужденно, будто было это давнее знакомство, просто прерванное на несколько лет.

— Я слышал, — сказал Кеннет, — вы рассказывали на митинге о традициях вашей дивизии — Чапаевской, вы попали в часть, которой когда-то командовал Василий Чапаев. А я видел его самого, — сказал Кеннет, и его резко очерченное лицо приобрело вдруг мягкое, чуть лукавое выражение.

— Кого? — вырвалось у Люды.

— Чапаева.

— Как? — Люда была поражена.

— На площади Мадрида. Там висела большая простыня — экран. Он мчался с экрана на улицу, и в осажденном Мадриде всадник в бурке, на коне, весь порыв, увлекал за собой людей. Испанцы кричали в восторге: «Мы пойдем за ним в огонь и в воду», — и они кидались в огонь и в воду!

И у нас в Интербригаде действовал батальон Чапаева, наверное, из этого батальона самоотверженных мало кто уцелел. И думаю, очень мало осталось в живых и людей вашей дивизии. Восемь месяцев активной обороны, сдача города с боями — слишком много для живых и даже для мертвых. В этом я немножко разбираюсь, ведь и я был живым и мертвым.

Я долго жил во французских лагерях интернированных, числился без вести пропавшим.

Он замолчал. Потом добавил, не сводя глаз с Люды: