Любовь Руднева - Встречи и верность

И тут Слава услышал голос Владимира Евгеньевича:

— Ты переломил болезнь, теперь ты хозяин положения…

Над добрым, энергичным ртом — небольшие густые усы, глаза миндалевидные: у Владимира Евгеньевича есть что-то восточное в лице, когда же он надевает белую шапочку, в нем проступает какой-то предок, диковатый и мудрый…

Слава думает об этом, потому что страшно думать о том, что нет глаза, и его не радует, что заживает рана.

— Очень вы и Пишел-Гаек храбрые люди; чудно, что я врачей считал досадным дополнением к нормальной жизни…

Владимир Евгеньевич передернул плечами, вскинул голову — была у него такая привычка — и рассмеялся.

— Почему же храбрые?

— Да я, если б работал у такого конвейера смерти, перестал бы людей чувствовать. А вы каждого стараетесь выцарапать ногтями и зубами. Тут же не просто леченье, а битва под землей.

— Есть, мой друг, такая команда на подлодке, перед погружением: «Осмотритесь в отсеках!» Советую тебе ее выполнять, никто не дал права сбежать с той лодки, на которую теперь попал.

Владимир Евгеньевич вышел из палаты — торопился в операционную. Он сказал, натягивая перчатки и покрывая их зеленкой, своему другу — добродушному чеху Пишел-Гаеку, с руками волшебника и душою ребенка:

— Этот подводник — чудо терпения, но срывается от тоски, мы его все-таки вытащим, Пишел, правда?

А Слава оглядывался — второй глаз видел плохо, но Владимир Евгеньевич обнадежил…

Рядом лежали ребята с кораблей, пехотинцы, артиллеристы — было душно, хотелось пить…

«А может, и правда, я попал на гигантскую подлодку «Инкерман»? Так как я смею ныть?!»

Ночью Слава не спал. Он вдруг услышал совсем рядом тихий голос Владимира Евгеньевича:

— Я не торопился тебе сообщать новость. В полубредовом состоянии ты бы мог ее не охватить…

В палате было темно, только у столика сестры горела маленькая, похожая на шахтерскую лампочка.

Владимир Евгеньевич сидел на койке у Славы.

— И еще на подлодке есть команда — признаюсь, я проходил стажировку и в твоем хозяйстве, удивительная… Для меня она как стихи, что ли. Вот люблю поэзию Блока и эту команду: «Прослушайте горизонт!»

Идет лодка, ребята превратились в слух, они не могут видеть горизонт, но они могут его ощутить…

У тебя в этом году будет помощник — Люба ждет сына! Будет в Севастополе еще труднее, но все равно в этом году родятся дети… Сыновья, Слава, у тебя и, наверное, у меня родился сын или девочка…

Слава не успел опомниться, а Владимира Евгеньевича уже не было в палате, и только звучала его команда: «Прослушайте горизонт!»

Младший лейтенант летел в Америку. В новой форме он чувствовал себя не совсем хорошо: на груди набегало слишком много складок, гимнастерка сзади чуть топорщилась. Была она не обмята, не простирана собственными руками, а он, по-своему человек избалованный, привык к своей выгоревшей, подштопанной на локтях.

И никак не мог он привыкнуть, что летит долго и все дальше от фронта.

Вызвали его из-под Белой Глины и приказали сдать снайперскую винтовку. Доставили в Москву, объяснили:

— Полетишь в Америку!

Объяснял генерал, который сам только что вернулся с фронта в стиснутый шкафами кабинет.

И прежде чем младший лейтенант сообразил, он выпалил в лицо седеющему генералу:

— Не могу, товарищ генерал!

И вытянулся. Больше ни слова. И так оплошал, ждал заслуженного наказания.

Но вдруг генерал предложил:

— Садись чай пить.

Принесли чай, густого настоя, пахучий, янтарно-прозрачный, со дна стакана поднимались чаинки.

Лейтенант уткнулся в стакан — не совсем удобно было звякать ложечкой, грызть пряники. Ни с того ни с сего не станут же поить чаем, да еще с пряниками — круглые, крепкие, как орехи, они залиты сахарной розовой глазурью.

Хотелось пить, но вовсе не хотелось снова услышать:

— А все-таки вы полетите в Америку.

И как раз в это время, сидя за зеленым столом, превращенным в чайный, генерал спросил:

— А почему ты, собственно, не хочешь? Ведь приглашает Элеонора Рузвельт и Международная ассоциация студентов. Интересно же перемахнуть Атлантику, с американцами потолковать.

Генерал пододвинул лейтенанту тарелку с пряниками, вытащил тяжелый портсигар и закурил.

— Привык лежать на земле — теперь полетишь.

Генерал встал, ссутулился у окна — он смотрел на площадь и, видно, обдумывал что-то свое, продолжая разговор: