Любовь Руднева - Встречи и верность

И ведь ребята работали на целине не за страх, а за совесть, да раскачка нужна была — к равнодушным, неторопливым спокойно относились.

Я сумбурно говорю, — вдруг остановился Глеб, — но нельзя, чтобы всего через десяток-другой лет и про нас с вами мальчуган, которому сейчас лет восемь, сказал, что мы — «преданье старины глубокой». Это не обида за поколение, а потеря для идущих вслед.

Я рассмеялся:

— Но вот мы опровергаем это, не правда ли?

Мы шагали бок о бок по ночному шоссе. Раннее утро застало нас на Мекензиевых горах. Оно было туманное, небо расчищалось медленно, и постепенно проступали высоты.

Эти высоты занимали мы и морская бригада Потапова, а горы напротив — гитлеровцы.

— Вот тут, Глеб, стояла наша Чапаевская восемь месяцев. Она жила — то теснила врага, то враг прижимал нас, заявляя, что в четыре дня он достанет Гитлеру Севастополь. Тут мы спали, в наполненных водой окопах, мерзли, маялись от жары. Любили. Спорили… Здесь в горах последняя земля большинства моих товарищей.

Глеб провел ладонью по земле и подобрал ржавые, щербатые осколки.

Земля хранила память упрямо и смело. Воронки, следы окопов; вот у куста, на скате, — выемка, здесь было наше боевое охранение, а чуть позднее тут находилось пулеметное гнездо Нины Ониловой, когда наша разведка вместе с разведкой морской бригады Потапова шла в долину Камышлы за языком.

Мы спустились с горы, прошли под мостом, направились к бывшей водокачке. Тогда ее захватили гитлеровцы.

— Тут окопчик, видите? Они иногда умудрялись спать на перинах — вот тут взяли их капрала, а Нина прикрывала огнем наш отход. Я ведь разведчик.

Я вспомнил красноармейца Петра Засаду, доброго и удивительно смелого, вспомнил и командира полка, похожего на всех нас и ни на кого не похожего, любившего своих солдат и храброго, как они, — Матусевича; стремительного в управлении боем пограничника Касьяна Шейнина, комиссаров Ващука, Бердовского, Деева, сестру Шуру, которая жалела каждого раненого, как мать, и чуть-чуть презирала нас, как только мы выздоравливали, презирала так, на всякий случай, чтоб мы не воображали из себя и не позволяли чего-нибудь лишнего.

Они собрались здесь вокруг меня, молодые и непоправимо охрипшие от стужи и жажды, но сейчас все безгласные. И говорил за них один я — живой, пришедший этим мартовским утром пятьдесят восьмого года сюда, на Мекензиевы.

А рядом, присев на обломок камня, молодой Деев все гладил и гладил землю и подбирал осколки снарядов.

— Мы с вами давно знакомы, Глеб. Я помню, как, примостившись здесь на корточках, с головой вихрастой и удивительно молодой, Тарас Степанович писал вам в Москву, на Сокол. Он приговаривал, искоса поглядывая на меня: «У меня вот почти такой же мальчишка, как ты, только лет на восемь помоложе».

А теперь со мной говорит взрослый Глеб, чем-то в батьку, а чем-то, верно, в себя. Это хорошо, что вы ищете Тараса, — значит, вы его никогда не утратите.

Мы уходили с Мекензиевых, и я вспоминал насмешливый, глухой голос нашего солдатского генерала — Ивана Ефимовича Петрова. Он ведь командовал нашей дивизией под Одессой и здесь не забывал нас, появляясь на переднем крае.

— Горы снова вернутся к нам, стряхнут врагов. Не бойтесь, ребята, здесь сама земля помогает, море и скалы.

Тут же он отдавал приказы сухим солдатским языком и снова распахивал одним словом ворота в завтра…

И мы, протирая глаза, с удивлением видели, что все-таки есть гора, а не только высота 154, и это было необходимо, как глоток воздуха перед погружением в воду.

…Мы добрались до Севастополя «на попутке». Прошло несколько дней, каждый вечер я ходил с Глебом по городу и его окрестностям, а ранним утром в день отъезда мы поехали на мыс Херсонес. Мы бродили около 35-й батареи, вдоль Камышовой, Казацкой бухт.

Море шумело с запасом утренних сил, что-то перемещалось в нем, и казалось мне, что оно умеет хранить голоса, хоть однажды услышанные им. Оно шумело, разбиваясь о севастопольские скалы, и Глеб спросил, вернее, подумал вслух:

— Узнаю ли я когда-нибудь, что все-таки произошло здесь с отцом?

Александр Сушкевич и Глеб ходили по берегу. Глеб склонился над крутым обрывом и увидел, как о зубья малых скал дробится набегающая волна: одна, другая, третья. Каждая норовила прикоснуться, пораниться и вновь ожить, отбегая от скал. И не знал Глеб, что под одной из этих малых скал навеки похоронена вторая книжка Тараса Деева, обернутая в целлофан и брезент.