Любовь Руднева - Встречи и верность

Чтобы лучше разобраться в чехарде слов, которые наборматывал дергавшийся в истерике легионер, Зденек наклонился к нему, и вдруг легионер вскинул ногу и со всей силой ударил его носком сапога в висок.

— Пся мать! — взвизгнул легионер. — Продался красненьким, хлопская мелюзга! — Его глазки налились кровью.

Зденек осел на пол, усталые руки, которые еще час назад принимали новорожденного, вздрогнули и застыли.

— Встать, падло! — закричал побелевший от обиды и горя командир. — Такого поляка убил — и кто?!

Легионер о чем-то просил хриплым шепотом, но его увели.

А в местечке продолжал жить Зденек, только был он совсем маленьким… Его мать знала, что даже в самую суровую пору хоть «одного и вбывають, другий нарождуеться».

Наконец получил я весточку от Данилы. Под станицей Сахарной его ранило шрапнелью, и он долго перемогался на своей тачанке, не хотел расставаться ни с пулеметом, ни с лошадью, и увезли его от нас, когда он совсем ослаб, с посиневшей ногой.

Восемь месяцев я разыскивал его, писал в госпитали, расспрашивал всех встречных и поперечных, просил помощи у Кутякова, и только на реке Стырь, в Галиции, меня догнало его письмецо.

Мы быстро двигались к Западному Бугу, река кипела от пуль, сплавляли те реки уже не лес, а мертвых — наших и белополяков, и на реке Стырь у карчей, на песчаных мелях они встречались и больше не воевали друг с другом.

В эти дни я уже боялся думать о Даниле. «Пропал он», — говорили друзья, да и их становилось все меньше; люди приходили новые, а наших, как матросов, хоронила вода. И тут я получил письмо — жив! Я схватил махонький кусочек бумаги, прижал к щеке, потом смотрел на буквы, выведенные рукой Данилы: черные, четкие, они бежали наискосок.

Он писал, что получил только одно мое письмо — про долгий бой близ реки Убороть, где ранило меня.

«Хорошо, что та пуля прошла насквозь, через мякоть руки, главное — кость!»

Я медленно читал письмо брата, растягивая это удовольствие, будто в степи в распроклятую жару пил капельную порцию воды. Мысли мои бежали быстрее, чем обыкновенно, это письмо возвращало мне Данилу, ту глубину жизни, которая подвластна только истинной дружбе, сродству. Про себя Данила писал скупо, но глаза его выхватывали из жизни самое трепещущее, и он, как всегда, торопился оповестить меня об этом.

«Правильно ты сделал, что после ранения отказался уехать из дивизии. Я тоже не хотел, но, между прочим, ноги у меня теперь нет, и это на всю жизнь!

Тянет к Волге, и я долго сижу на берегу, смотрю — река живет. Сколько же ты форсировал галицийских рек: Уж и Убороть, Горынь и Стырь, и в каждой реке своя быстрина, своя рыба, свой шум — только за войною тебе не слышно всего этого, не видно. А я вот смотрю на Волгу, может, у реки лучше понимаешь, что делается в твоей собственной душе. Из Самары на польский фронт отправляли вам подмогу, Тарас. Тысячи полторы выстроилось на пристани. Фуражки со звездой на каждом аккуратные, но очень разномастные ноги: кто в опорках, в сапогах, многие и вовсе в лаптях — крестьяне, где им взять!

Стою на пристани, и худо мне, что остаюсь при костылях, а у ребят винтовки и все нужное для солдатского дела. А на пристани локоть о локоть со мной, откуда ни возьмись, француз, не молодой, в сединках и усатый. Нам его слова тут же пересказывали по-русски. Француз из смелых. Вон куда добрался из своего города Парижа, чтобы выкрикнуть тут, в Самаре:

— Мы с вами, ребята! Я коммунист!

И это получилось у него на французский манер, звонко, как птичья песня в несколько колен. Я удивился: он Марсель из Парижа, я Данила из Сулака, Кутяков и Чапаев — одно и то же!

И хотел я спросить у него, на какой речке стоит Париж и как там насчет рыбы, но Марсель заговорил снова:

— Я поеду еще дальше. Буду смотреть, буду шагать по земле, отданной народу.

От него узнали все, кто собрался на пристани, что французы-рабочие бастуют, не хотят выпускать винтовки и пулеметы для белых панов, задерживают пароходы.

И так поступают на английских островах, и даже в Германии.

Мне по сердцу пришелся этот француз Марсель. Он тронул мой костыль и спросил, ветеран ли я и какой войны. Я ответил ему, что моя нога пропала из-за белых казаков и англичан, которые вцепились в Эмба-нефть. Он крепко пожал мне руку:

— О, вы внуки Великой французской революции!

Между прочим, у Марселя нет отчества, этого у французов не полагается, но есть фамилия. — Кашен. Велел Кашен кланяться вам, и захотелось мне тут же уехать на фронт с ребятами. Но когда я один остался на пристани, не было со мной той тоски, с какой пришел я на проводы. Потому что пусть и одной ногой, но хорошо упираться в свою землю, из которой, как сказал мой знакомый — Марсель, прямо вырастает Мировая революция».