Любовь Руднева - Встречи и верность

Кутяков не мог устоять на месте, быстрым шагом он проходил перед нашим строем и громко не то читал, не то сочинял обращение к казакам. На жгучем декабрьском ветру он охрип, но все выхватывал из себя горячие слова, и видно было, как от них пар валил из его рта.

Мы стояли на площади станицы Калмыково, и, хотя ноги в рваной обувке мерзли, в голову ударял жар. Комдив Кутяков от нашего имени, от имени всей армии, диктовал условия сдачи уральским казакам. Он уже кричал:

— Вы, мечтавшие владеть нами, опрокинуты, выбиты из Лбищенска, Сломихинской. Наши уже Нижняя Казанка, Калмыково, Горская, и вся Бухарская сторона наша. Вы, уральские казаки, откатываетесь к Каспию. День, другой, — голос Кутякова звенел уже на такой высоте, что хотелось задрать голову и уставиться в белесое степное небо, — отберем Гурьев, нефтяные источники, скинем вас, казаки, в Каспий.

Это был наш взлет. Позади лежал долгий путь, впереди — короткий.

И Кутяков отрубил:

— Три дня даем на размышления, сложите оружие, остановите голодную смерть — она душит ваши семьи, и жрет вас поедом тиф.

Потом тише Кутяков с трудом протолкнул:

— Мы простим вас, казаки, именем Советской власти.

И все мы подумали: «А как же лбищенское побоище?!»

Иван Кутяков умолк и взглядом сразу охватил весь строй, он прищурился и неожиданно весело ударил широкой ладошкой по бумаге, которую держал в левой руке, — в ту бумагу он вроде ни разу и не заглянул.

— А слова наши не песок, глядите: все оттиснуто типографией, и подписи командующего армией и члена Реввоенсовета, а он тут перед вами, товарищ Сундуков.

Мы, как по команде, перевели свой взгляд на стоявшего неподвижно, будто впаянного в середину площади, рослого, затянутого в кожаную куртку питерца.

Но только оборвалась речь Кутякова, нам захотелось двигаться, озябли руки, ноги застыли, а Сундуков шагнул к Ивану Кутякову, стал с ним рядом и заговорил. Откинутая немного назад голова, сильный взмах руки, отзванивающий медью голос, и мы снова на какие-то минуты забыли о декабре, усталости и враждебно опустошенной станице.

Упрямая воля Сундукова звучала в каждом его слове.

— Мы дойдем до Гурьева, вышвырнем английских интервентов, — рубил Сундуков, и неслышное, но гулкое эхо его слов прокатывалось в груди каждого из нас.

И узнали мы от питерца, что уже фитильком чадит жизнь Колчака, доживает правитель омский последние часы, и больше не сосать нашу нефть британским палачам — воскреснут предательски убитые ими в песках Красноводска двадцать шесть бакинских комиссаров, как и наш Чапаев.

— Потому, что мы еще живы, черт возьми! — воскликнул Сундуков.

И слушали его живые — это мы, и слушали его мертвые — на окраине станицы лежали трупы, аккуратно уложенные штабелями; лежали казаки, умершие от тифа и собственной злобы, и никто не мог их похоронить, потому что смерзлась степь и не хотела без боя принять их в себя, а мы так устали и надо было нам спешить навстречу огрызающемуся врагу — впереди еще был Гурьев, сладковцы, толстовцы, бородинцы, британцы.

И снова перед строем зашагал Кутяков, он сбил на затылок высокую, светло-серого барашка папаху, и обнажился его крутой лоб. Только один хитрый светлый завиток упал на лоб, как короткая солнечная метка. Крепкого замесу был человек — широкоплечий, широкогрудый, он широко расставил свои чуть кривоватые ноги кавалериста.

— Только наши слова сами не дойдут до казаков. Генералы скроют наши предложения, надо их из рук в руки передать, для того отрядим двух надежных. Но с этой бумагой могут пристукнуть, может, рубить будут, а вдруг и отпустят. Потому назначать не буду, добровольцы пусть сделают шаг вперед.

Мы стояли на холодном степном ветру, он леденил даже кишки, и выбегать в одиночку навстречу смерти, уже перед самым Гурьевом, не хотелось. Но все-таки я несмело шагнул, пошевелился и мой сосед слева, и справа, но уже из строя выступили широким шагом восемь красноармейцев. Кутяков подозвал по именам двух: бородатого Отраднова — комиссара батареи и маленького, чернявенького комвзвода Терешина.

Ввечеру я увидел, как, вырядившись в белые рубахи, они натягивали сверху тепловатую рванину на плечи. И где они только достали такую нательную чистоту?! Видно, не пожалел кто-то смертникам свою обнову. Оба собирались степенно, и я слышал, как Отраднов, держа далеко от глаз листок, учил наизусть каждое слово, напевая его чуть-чуть гнусаво, как дьяк.