Любовь Руднева - Встречи и верность

— За дело, — говорит он, твердо произнося слова.

— Ты большой косолапый медведь, — дразнит его Чапаев.

— Медведь весь в академии остался, ожидает тебя из лесу. За дело, — назидательно повторяет Эйкин.

Мы оставляем на деревьях метки, но Чапаев сердится: — Размахались. Живые не рубите, на дрова хватит сухостоя.

Он прокладывает тропки, слегка прикасается к ветвям топором, отводя самые длинные в сторону. Крепкой рукой проводит по стволу старой ели, потом наклоняется над маленькой, светлой. Нас смешит его бережливость. Эйкин срубает стройную ель себе под рост.

В два прыжка около него Чапаев:

— Ты что? Какой храбрый сыскался! Это тебе не белогвардейцы какие-нибудь, не смей крушить сильные деревья.

Я возмущаюсь:

— Пойми тебя, Василий Иванович. Только что озорничал, а теперь чисто лесной поп — каждому деревцу поклоны бьешь, будто это твое поместье.

— И твое, медный лоб. И наплевать мне на то, чье, а раз дышит, зеленое — не трогай. Слышишь? Не балуй! — прикрикнул на меня Чапаев.

После перепалки сразу успокаиваемся. Отовсюду внимательно и сосредоточенно смотрят заснеженные сосны и ели, мы вслушиваемся в лес, с которым Чапаев явно в сговоре.

Медленно идем за Василием Ивановичем. Он улыбается, озираясь на нас.

— Мой отец начинал лесорубом, потом всей семьей плотничали, зря с деревом никогда не баловались.

Холодный, ясный день, а нам жарко.

Я и Эйкин подпиливаем деревья. Чапаев рубит. Он сменяет запыхавшегося Эйкина. Пила у него идет с песней, струя опилок становится гуще.

Василий Иванович насвистывает сквозь зубы. Ожидая, пока я скручу козью ножку, он садится верхом на ствол обрубленной ели и говорит:

— В мандатной комиссии дали мне анкету. Вопрос: «Ваше социальное положение». Отвечаю: «Рабочий». Седов, член комиссии, спорит: «Знаем, вы из крестьян». — «А если я сызмальства плотник, по селам избы ставил, кто же я буду?» — «И верно, говорит, рабочий».

Чапаев любовно вырубает из отпиленного нами чурбачка конек и напевает:

— Во субботник, день прекрасный, будем долго работать…

— Ловок ты песни переделывать, Василий Иванович.

Смеется:

— Это легче всего, а вот как свою придумать — не догадаюсь.

Издали доносятся голоса, пение, перестук топоров, хохот; видно, не мы одни опьянели от лесного приволья.

— О-хо-хо-хо! — раскатывается голос Чапаева по лесу. Но минута — и он на ногах, задумчиво говорит: — А какие леса на Волге!

Чапаев старше меня, только здесь в лесу он по-юношески ловок, сильный, порывистый. Может, первый раз отодвинулась от него тоска по фронту, вернулась юность.

А наутро в академии произошло у него тяжелое столкновение с одним из профессоров. Мы занимались тактикой и топографией по группам, я и Чапаев у старого, брюзгливого профессора Цеховича. Глядел он на Василия Ивановича недружелюбно, бычил короткую толстую шею, длинно, со шляхетской витиеватостью все что-то выговаривал ему.

Впервые встретившись с Чапаевым, Цехович не без гонора задал ему, как, наверное, и сам предполагал, каверзный вопрос:

— Слыхал я случайно, что вы, Чапаев, считаете себя партийным активистом, так как создали семь полков Красной Армии. Какое же отношение полки имеют к партийности?

— А это вы все равно не поймете, — отрубил Чапаев.

Я почувствовал себя крайне неловко. Анкеты заполняли мы с Василием Ивановичем одновременно, и я видел, как на этот вопрос ответил Чапаев. Меня поразил его ответ, и в споре со все тем же Эйкиным я и привел слова Чапаева. Было это в аудитории перед началом занятий, и Цехович меня случайно подслушал. Вопрос был не его компетенции, но негодование, наверное, пересилило осторожность и вызвало такую перепалку. Тогда Цехович наклонил в знак согласия свою желтую, блестящую голову и недвусмысленно обещал:

— Но я-то научу вас кое-что понимать.

Теперь он приступил к такому «учению», решив расквитаться с Чапаевым. И надо же, чтобы это случилось назавтра после рубки леса, когда Чапаев впервые воспрял духом.

— Чапаев, подойдите к карте и покажите реку Рейн.

Василий Иванович побагровел, встал, подошел к карте:

— А вы, профессор, покажите на карте реку Солянку. Ах, не слыхали?! Должны бы знать. Там дралась Вторая Николаевская дивизия против армии, превосходившей ее численностью в пять раз, там я и красные бойцы побили прусскую науку, которая думает, что Канны не переплюнуть даже моему внуку.

Позабыв военный язык, Цехович воскликнул:

— Как вы смеете?!