Леонид Огневский - На другой день

Раньше, студенткой, Людмила иногда думала, что подруга ее неудачлива потому, что у нее старомодное имя: Клавдия. Будто в имени или фамилии дело! Будто „Клавдия“ — не красиво, не приятно на слух! Потом стала думать, что подруга невзыскательна к себе: не сведет веснушки, — есть же косметические средства; красивые русые волосы или острижет, оставит самый пустяк, или упрячет где-то на затылке — можно же аккуратно расчесать, уложить или сделать завивку; новые шелковые чулки на ней обязательно с распустившейся петлей, — долго ли поднять петли? В этом причина, в темных пятнах на светлом фоне! Под конец решила: все это ерунда, просто не нашелся, не встретился по сердцу друг.

Но теперь Клава не одинока, она живет с Горкиным, живут они — сама рассказывала — без ссор, в полном достатке, — заработок у инженера-производственника большой; Горкина не брали на фронт, он цел, невредим… Почему же у Клавы нет желания сшить новое платье? Значит, нет желания жить?

Людмила посмотрела на нее сбоку — взгляд подруги застрял где-то в темном углу. Может, она плохо борется за счастье, за место в жизни? Пожалуй, да. Половину счастья она теряет уже из-за того, что нигде не служит, не горит на работе в большом коллективе, а тлеет возле кастрюль у себя дома. Домашняя хозяйка с высшим образованием — это ли не издевательство над собой!

Клава уткнулась носом в колени, и Людмила сочувственно обняла ее:

— Не будем, Клавочка, молчать, молчание настраивает на грустные мысли. — Она плотно прижалась к ней, погладила по плечу. — Расскажи что-нибудь веселое. Или, хочешь, расскажу я, как ездила к брату, он у меня еще в коллективизацию был послан на работу в деревню, теперь главный инженер МТС… Приезжаю в середине дня, — напуская на себя вдохновение, начала Людмила, — морозище! Носа высунуть из тулупа нельзя. Солнце светит, все заливает вокруг, а мороз сорок два градуса. Деревня вдоль и поперек забита сугробами, домишки низкие, курные, только новая школа да мастерские МТС и возвышаются над снегами, пылают кирпичом среди белизны… А лесок за деревней — я ведь бывала там в детстве, он казался мне лесом — стоит малюсенький, редкий, ветерок его с ходу простреливает. Косогор за речкой когда-то для меня был Уральским хребтом, теперь… я взбежала на лыжах и ахнула — так мал!.. А вчера был случай на своем вокзале: поскользнулась на ровном месте и чуть не упала, не наделала из себя дров, спасибо поддержал… не дали упасть пассажиры…

„Зачем я опять про это думаю и говорю? — застыдилась, умолкая, Людмила. Пощипала рукав вязаной кофточки. — И что мне без конца лезет в голову все тот альбинос!..“

А Клава вряд ли что-нибудь заметила. Да и слышала ли она, что говорила подруга? Даже сумочкой не пощелкала, когда голос Людмилы умолк.

Так и не вышло никакого веселья. Грусть Клавы смешалась с тревогой и грустью Людмилы. Теперь женщины сидели бок о бок и молча наблюдали, как медленно покачивается на белой стене комнаты мутная тень от люстры. „В том-то и беда Клавочки, — думала Людмила, — что она засиделась дома. Как стала Горкиной, так и не выходила на работу в госбанк. Сначала кухня, потом — кухня и ребенок… Только женщина может понять, сколько времени отнимают у домашней хозяйки кухня и люлька; мелкая, не поддающаяся никакому учету, изнуряющая и отупляющая работа. Особенно по кухне. И пока дымятся очаги в миллионах домов, по очагу в каждой семье, женщине не быть вровень с мужчиной. Ох, наша неустроенность! Эти магазины, в которых настоишься, пока что-нибудь купишь, эти столовые, где и голодному-то не лезет в горло кусок!.. Или с работой. Будь бы такой порядок, что женщина может работать на производстве ли, в конторе ли полдня, за полставки, и тысячи, миллионы матерей сумели бы совместить эту работу и дом. Не хотим или не умеем сделать даже возможное! Но Горкины-то, наверно, могли бы как-то устроиться…

Снова оживилась Людмила только на улице, когда вышла проводить заспешившую Клаву.

— Прелесть-то какая! — воскликнула она, показывая на пушистые заиндевелые тополя. Деревья стояли, не шевелясь и тускло поблескивая на лунном свету белым с синевой убранством, рядами снежных облаков уходили в глубь широкой пустынной улицы. Изредка улицу пересекали грузовики с зажженными фарами; когда свет фар попадал на угловой тополь, он вспыхивали сверкал, как театральная люстра.

— А на душе все равно темень, — вздохнув, сказала Клава. И зарылась в воротник шубы лицом.

— Ты что, Клавдия! — упрекнула ее Людмила. — Что у тебя за настроение?