Леонид Огневский - На другой день

И только выпалив все это без остановки, Кучеренко заметил, что Людмила присмирела, задумалась.

— Побаиваешься?.. Какие у тебя еще общественные нагрузки?

— Почти никаких.

— Так в чем же дело?

„К Дружинину твоему неохота на растолковку идти“, — чуть не сказала Людмила. Удержалась: зачем вспоминать неприятное… И кончилось тем, что она согласилась поработать на избирательной даже агитатором — интереснее. Поговорили по душам с Антоном о прошлом, вспомнили школьные годы. Кучеренко хохотал над собой, долговязым учкомовцем, призывавшим желторотую братву крепить мощь страны на страх мировому империализму; вспомнил, как окликали его Кучерошкой, и хохотал до слез.

И Людмила порадовалась, что нашла в нем доброго и отзывчивого товарища, доброго и отзывчивого уже тем, что он дал ей, как и Абросимов, самое нужное — работу.

Вечером пришла в гости подруга Людмилы по школе и по институту Клава. Они шумно расцеловались, наперебой расспрашивая друг дружку, что, как, почему, и в обнимку прошли к вешалке. А когда первое, главное, как случается при встрече хороших знакомых, было спрошено и узнано, обе примолкли, устроившись рядком на диване.

Золотистые, только что по-весеннему сиявшие глаза Клавы угасли, румяное с мороза лицо потускнело, а на маленьком носу и круглых щеках отчетливо обозначились веснушки, мелкие, как пятнышки на яичной скорлупе. И все в ее лице, взгляде стало серым, вялым, остывшим.

Людмила и ранее замечала, что с Клавой творится неладное: худеет и вянет, скучная и неразговорчивая. И замуж вышла, и ребенок у них с Горкиным растет, а чем-то опечалена, угнетена женщина.

— Холодно на улице? — лишь бы не молчать, спросила Людмила.

— Мороз, — вздрогнув ответила Клава и пощелкала замком старой кожаной сумочки. Потом раскрыла сумку и вынула из нее бумажные выкройки, которые брала еще летом, собираясь шить платье. — Вот, принесла Марии Николаевне.

— Сшила? — спросила Людмила и, уверенная, что новое платье у подруги готово, не удержалась от любопытства: — Красивое получилось, нравится?

— Нет.

— Не нравится?

— Не сшила.

— Почему? Неплохой был материал… — Людмила живо представила: густой синевы, с матовым отсветом шелк; когда держишь его на руке, он льется, как водопад. — Славное было бы платьице.

— А куда мне в нем, — сказала, потупившись, Клава, — дома-то сидеть можно и в старом.

— На концерт сходить.

— А мы по концертам не ходим.

— В гости…

— И по гостям… — Клава опять пощелкала замком сумки. — Разве выберешься с ребенком. По делу-то побежала и то думаешь: а как там дома? — Она подняла голову, маленькую, остриженную под мальчика, увидела белый с бирюзовым оттенком потолок и спросила, явно желая уклониться от неприятного для нее разговора: — Вы что же, побелили к зиме?

— Побелили.

— Кто же так хорошо сумел?

— Поклонники! — бухнула Людмила, вдруг охваченная озорной веселостью. Ей хотелось как-то растормошить подругу, вывести ее из удрученного состояния. — Не только побелили, но и весь дом капитально отремонтировали, навезли дров, обзола, угля…

Но Клаву это не развлекло, не встряхнуло, она еще ниже склонила голову, терзая на коленях пустую сумку, и Людмиле сделалось стыдно за свои слова. Разве она гордилась когда-нибудь даже перед собою, что ей помогают? А вот расхвасталась в присутствии подруги мнимой устроенностью, чьим-то покровительством и, может быть, этим расстроила Клаву, вечную неудачницу в жизни.

Еще в те далекие годы, когда дружбу их скрепляли пылкие обещания и клятвы, с Клавочкой обязательно приключались несчастья: то целый вечер на танцах она оставалась одна, без партнера, то обманывал ее новый знакомый — назначал свидание и не приходил. Интересные парни всегда доставались разбитной и веселой Людмиле, самым красивым платьем признавалось то, что на ней, вообще все, что она носила, ей шло, было к лицу, что говорила и делала — привлекало внимание. Ребята перед Людмилой или терялись, или лебезили, и она правила ими, как ей только хотелось.

Клава оставалась в тени. Успех подруги, может, и досаждал ей, она не подавала вида, тянулась за Людмилой послушно, шла, куда ее поведут, сама же выйти вперед, чем-то неожиданно блеснуть не могла. А ведь они были ровесницы, одинаковы ростом и красотой, вместе на „хорошо“ и „отлично“ учились в школе у Марии Николаевны, а потом в финансовом институте.

На последнем курсе Людмила влюбилась в Виктора, тоже выпускника, только горпометаллургического института, и вскоре вышла за него замуж. Это разъединило подруг. Клава томилась в одиночестве до осени, осенью встретилась с каким-то моряком; обещал тот моряк взять ее к себе на Дальний Восток, но уехал — и как в воду канул. Было еще одно знакомство, с сослуживцем в конторе госбанка; этого в сорок первом Клава проводила на фронт, он погиб под Смоленском. В конце войны появился перед засидевшейся в девках Клавой уже немолодой Горкин.