Леонид Огневский - На другой день

— Какой может быть дым? Нет.

— Ну и замечательно!

И все-таки Людмила сбегала на кухню, все осмотрела. Даже заглянула в кладовку, выгороженную в холодных сенях. Запылившиеся стеклянные банки, бутыли, продырявленная эмалированная кастрюля, узлы с ветошью, поношенные и почти совсем изношенные туфли, сандалеты, галоши… За каждой вещью стояли события, большие и маленькие, жизнь с ее радостями и печалями. Да это же семейная хроника, живая, предметная!

Стекло в квадратной раме окошка, выходившего во двор, было наполовину выбито, и в кладовке держался мороз, градусов двадцать пять, как на улице. Людмила мелко задрожала, стягивая на груди платок. Но любопытство заставляло стоять, разглядывать, открывать: между двумя полочками, прибитыми одна выше другой, поблескивали, как сетка частого сита, явно оставшиеся с лета тенета. А в щелке верхней сосновой полочки когда-то выкипела и затвердела желтая слезинка смолы… Людмила задрожала всем телом, — стужа!

— Как братец-то с семьей поживает? — спросила Мария Николаевна, когда невестка вернулась в дом.

— Живут. Дети уже большие, учатся. У них там сейчас культурно: электричество, радио, только домики во всей деревне покосились, состарились.

Сказала и вновь принялась ласкать дочку:

— И волосы-то у нее льняные, и глаза озорные!.. Куда ходили и ездили без меня?

— К дяде с тетей ездили на трамвае.

— К каким еще дяде с тетей?

— У которых пряники на воротах. Тетя мне плюшевого мишку подарила, сейчас покажу…

— К Токмаковым ездили в прошлое воскресенье, — пояснила Мария Николаевна, когда Галя убежала за подарком. — У них же дом деревянный, как наш, на воротах резьба, вот она и запомнила, что там нарезано. — Старушка присела на краешек стула. — Разговорились с Михал Михалычем о тебе, Галочка возьми и скажи: «А мы не будем справлять мамин день рождения». «Почему же?» «Чтобы мама не старилась». Сказала, а сама прикусила губу, тихонько смеется. Это раньше она думала, не справь день рождения, и год не прибавится, теперь-то знает, что к чему, да вставила к месту словцо.

— Она скажет! — тихо засмеялась Людмила. Значит, девочка когда-то подслушала их, матери и бабушки, разговор о трудностях с деньгами и продуктами для большого праздника и сделала свой вывод, сказала, чтобы выручить маму. Смешно и грустно! А однажды осенью под окном она рассказала своим подружкам целую историю: «Вовсе я не была самой маленькой, и никакой папа не держал меня на руках. Бабушка ходила в садик вырывать сорную траву, глядит — под ранеткой девочка, это я. Принесла меня бабушка в дом и отдала маме: „Вот тебе для веселья дочка“… Рассказывает, смеясь, а у самой слезы навернулись на глазенках.

Уже тогда Людмиле стало ясно, что Галя поняла то, что от нее настойчиво скрывали. Повзрослела. Узнала, что отец был, но погиб на фронте, и придумала для своего успокоения историю появления на белый свет. Не случайно и спрашивать перестала: „А когда вернется наш папа?“ Да, растет и умнеет… И только по тому, как она растет, как растут дети, и замечаешь, что идет жизнь, следует год за годом.

Видя ее пригорюнившейся, Мария Николаевна поскорей разлила по чашкам густой чай.

— Садись, ведь проголодалась с дороги.

— Да, да, — тотчас отозвалась Людмила. Привычным кивком головы стряхнула с лица нависавшие волосы. — С вареньем будем пить! Я же привезла смородинового варенья. А вдруг разбилась?.. — Она кинулась к чемодану и, щелкнув замками, подняла крышку. — Цела! — Повертела в руках запотевшую стеклянную банку. — Даже через бумагу ни капли не вытекло. А ведь как я тряхнула ее в чемодане, — чемодан у меня на вокзальной площади выпал из рук, и сама я чуть не растянулась, как миленькая, спасибо, поддержал один пассажир… — Ей вспомнилось: поднятый воротник, шляпа, побеленные инеем ресницы и брови… От досады Людмила вся вспыхнула. Но тут прибежала с плюшевым медвежонком Галя — все сразу забылось.

За чаем Мария Николаевна сказала:

— На заводе-то новость: будто бы Абросимова снимать с должности собираются.

— Снимать? — удивилась Людмила и отодвинула от себя чашку с блюдцем.

— Так говорят. И Клава Горкина говорила, виделись в магазине, и Михал Михалыч подтвердил. Будто бы на активе сильно ругали, — слабое руководство. После этого горкомовская комиссия проверяла завод, а теперь еще из Москвы едет, министерская… Что за про-винка у человека, ума не приложу.

— Пусть не распускает вожжи! — выпалила Людмила. И замолкла, покаялась. Ведь знала же, что за человек Михаил Иннокентьевич: старательный и честнейший. Надоедал ей помощью и сочувствием? Так ей казалось. Людмила искренне пожалела директора: не взъестся он на тебя, не накричит, копейки не пустит в расход без совета с главным бухгалтером, не его предостерегай от нарушений финансовой дисциплины, а он тебя поправит и предостережет. — А из-за чего, мама, разгорелся сыр-бор?