Регина Эзера - Их было три

Гундеге стыдно было, сидя у постели больной, спокойно и ласково смотревшей на неё, думать о каких-то мочёных корках и немытой посуде. Её угнетало сознание вины, хотя больная и не догадывалась, о чём думала девушка, а если бы и догадалась, то, конечно, не осудила, а, напротив, похвалила бы её. Болезнь как-то сразу оторвала Лиену от повседневности, поставила её выше всего этого, и там не было места мелочам. Осталась лишь прожитая жизнь да ворота, в которые она уйдёт, когда перестанет биться больное, усталое сердце. Но по мере того как Лиена превозмогала болезнь, её всё чаще одолевали думы о будничных делах. Она будто прозрела, дивясь тому, что мир не ограничивается стенами её комнаты, и как только это произошло, помещение сделалось тесным. Её взгляд всё чаще останавливался на противоположной стене с однообразными, надоевшими цветами на обоях, всматриваться в которые раньше никогда не было времени. Тогда казалось, не всё ли равно, какие они — зелёные, жёлтые или красные. А вот сейчас эти причудливые выгоревшие цветы на стене просто опротивели. Гундега где-то разыскала первые подснежники — два белых нежных колокольчика — и поставила их в стакан. Неужели наступает весна? Ах, как долго она проболела!..

Гундега теперь очень мало спала. Только поздней ночью ей удавалось прилечь; утром казалось, что сна-то и не было: не успела закрыть глаза, смотришь — пора вставать. Однажды, сидя возле кровати Лиены, она неожиданно задремала. Сколько длился сон, она не знала. Очнувшись, она подняла голову и увидела рядом с собой лицо Лиены.

Гундега вскочила.

— Вам нехорошо, бабушка?

Лиена безмолвно опустилась на подушку. Только рука, ещё больше высохшая за эти несколько недель, протянулась к Гундеге, но, не коснувшись её плеча, бессильно упала…

— Почему ты такая грустная? — спросила вечером Илма Гундегу.

— Так просто.

— Переутомилась ты. Пусть Фредис хоть воды наносит в бочку. Фреди, ты слышишь?

В соседней комнате раздалось шарканье шлёпанцев Фредиса.

— Слушаюсь, госпожа! — отозвался он.

На этот раз Илма не обратила внимания на ненавистное насмешливое словечко.

— Тебе трудно, Гунит!

Гундега молча принесла корзинку с грязным бельём и намочила его в лохани.

— Стирать будешь?

— Да.

— Я сама завтра пораньше встану, ты поспи.

И опять — никакого ответа. Ни согласия, ни отказа. Только сонный взгляд.

— Когда мать выздоровеет, поедем в Ригу на Тынок с телёнком. Заодно отдадим шить тебе демисезонное пальто. Заработала. Собиралась себе шить — в обмен на шерсть получила хорошую тёмно-зелёную материю. Но пока обойдусь старым.

Илма взглянула на Гундегу и испугалась: девушка сыпала в воду стиральный порошок. Но глаза, глаза-то закрыты!

— Ты спишь?

Веки дрогнули и с трудом открылись.

— Разве ты не спала ночь?

— Штопала джемпер. Бруналя задела рогом. А чулки не успела…

Она медленно вытащила одну ногу из резинового сапога. Большой палец торчал наружу и казался очень белым по сравнению с тёмно-коричневым чулком. Показав его с каким-то пугающим равнодушием ко всему, она сунула ногу обратно и вяло улыбнулась.

— Иди спать, — сказала Илма дрогнувшим голосом.

Гундега как будто только этого и ждала; поставив коробку с порошком на пол и тяжело волоча ноги, она направилась в свою комнату.

На следующее утро Гундега проснулась свежей и отдохнувшей. Но утомительный монотонный день принёс с собой привычную тихую тоску. Девушка притащила из погреба картофель и стала мыть его возле колодца. На холодном ветру мокрые руки сделались шершавыми, заныли. Временами Гундега прерывала работу и, скрестив руки на груди, хлопала ладонями по бокам до тех пор, пока руки не начинали гореть — этому приёму лесорубов её научил Симанис. После этого колодезная вода некоторое время не казалась такой ледяной и покрасневшие пальцы шевелились в ней, точно рачьи клешни.

Грузовая машина, ехавшая по дороге в лесничество, притормозила у поворота и свернула в Межакакты. Гундега выпрямилась и, обтерев руки о ватник, смотрела на машину. Не заезжая во двор, машина остановилась, дверцы кабины распахнулись, и шофёр в таком же ватнике, как Гундега, спрыгнул в снег. Она хотела крикнуть, что Илмы нет дома, сделала было несколько шагов вперёд и только тогда заметила, что это Виктор.

Захлопнув дверцу, он подошёл к ней и протянул руку.

— У меня мокрая, — сказала она.

— Ничего.

Виктор взглянул на озябшие, скрюченные пальцы Гундеги, затем на её лицо. Оно казалось ещё более худым, чем тогда, в новогодний вечер, под глазами залегли тёмные тени, и ему захотелось как-то подбодрить, развеселить Гундегу. Но как?