Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

Только интуиция… И если Богна ее абсолютно лишена, — поскольку Богна не обладала интуицией ни на грош, — то лишь потому, что воспитывалась у таких родителей, в таком доме и в таких условиях.

Иначе как же она не почувствовала низости Малиновского, как смогла она с легким сердцем пройти мимо чувств, которые были в стократ глубже, которым для проявления не хватило лишь толики ее доброй воли?…

Это вообще вопрос, насколько пресловутая женская интуиция выходит за пределы сферы низших инстинктов, вернее, законов плоти и биологической их роли…

Его охватила горечь и какая-то беспредметная жалость. Все, что его окружало, казалось парадоксально ненужным, раздражающим своей чрезмерностью, непонятно пустым и бессмысленным.

Дома он застал Генрика. Тот стоял перед растянувшимся на софе Урусовым и запальчиво доказывал, что демократия — это пережиток. Стефан не дал вовлечь себя в разговор. Он смотрел на брата, на его нарочито энергичные движения, слишком широкие плечи и блестящие пуговицы. Генрик производил тягостное впечатление, чуждое и тягостное. Стефан теперь уже знал, что с этим молодым человеком его объединяет только факт формального родства — подробность совершенно неважная.

— Ты, Геня, — говорил Мишенька, — забываешь об одном: все это уже было. И иерархия, и феодализм, и аристократия. Уже в старом Риме возникло понятие варвара.

— И что с того, что оно было?

— А то, что нет смысла эксгумировать и гальванизировать труп, который все равно чуть позже пройдет тот же процесс развития или, если тебе так приятней, дегенерации.

— Но ведь не сказано, что обязан пройти.

— И что же?… Полагаешь, что система твоя сохранится до конца света, на целую вечность?…

— Отчего же нет? — упирался Генрик.

— Да потому, что жизнь — непрестанное изменение, мой ты Тарквиний.

— Не везде. Например, есть Китай.

— Что Китай?

— Он оставался в неизменной цивилизации долгие века, десятки веков.

— Но ты говоришь «оставался», а значит, не отрицаешь, что он изменился?

— Ах, это все внешнее воздействие.

— Никакой разницы.

— Да уж конечно. Они даже выстроили стену, чтобы заслониться от внешних воздействий. Это почти доказывает, что они признали совершенство своего морально-этического устройства и устройства государственного. Впрочем, я не собираюсь строить…

— Китайскую стену?

— Нет. Вообще нет нужды строить.

— Только разрушать? — вскинулся Мишенька.

— Да. Угадал. Разрушить всю неестественную надстройку, которая отягощает человеческую природу. Прежде всего, уничтожить все, что выросло из французской революции: демократию, масонство, капитализм.

— Стоп! Тебя понесло!

— Отнюдь нет. Подумай над тем, что капитализм — это просто продолжение либерализма. Несомненно. А между тем надо изъять из человеческой психики такие укоренившиеся бессмыслицы, как понятия братства, равенства, свободы. Человек никогда не был равным другим, никогда не был свободным, а братство — это идейка для наивных. Братство может быть воспринято только как дисциплина. Семейная и общественная.

Мишенька встал и обратился к Стефану:

— Стеф! Во имя грядущего строя общественной иерархии взываю к твоему чувству дисциплины: возьми своего брата в рамки.

Генрик тряхнул головой:

— Ты, Мишенька, ошибаешься. Тут не старшинство решает.

— Как это? А где твое уважение к китайскому патриархату?

— Я не о том. Дисциплина не возникает автоматически, тут не имеет значения календарь.

— Тогда что?

— Воля, характер, сила убеждения. Но прежде всего воля.

Стефан улыбнулся:

— Я не слишком люблю сеньорию.

— В том-то и дело, — подхватил Генрик. — Ты напоминаешь библейского Исава, который отрекается от первородства.

— Вот только не получу взамен миски чечевицы.

— Именно. Эта чечевица — тот самый «святой мир», которого ты жаждешь. Молодое поколение смело берет на себя тяжесть управления, ответственности перед человечеством, без жалости расстается с теми духовными выгодами, в которых жил мир со времен Французской революции. У нас есть воля к изменению мира…

— «Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой» [26] Цит. из «Оды молодости» А. Мицкевича (пер. П. Антокольского). , — с сарказмом процитировал Стефан.

— И что с того? — не уступал Генрик.

— Было уже, было, — стонал Урусов.

— Мы не договоримся, — качнул головой Генрик. — Не договоримся, поскольку для вас идеал… медуза, бессильно лежащая на волнах, пусть даже на волнах, богатых пищей, медуза бессильная и равнодушная к тому, куда понесет ее течение, безоружная против врагов, мягкая и студенистая.