Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

— Значит, так-то ты вы живете?… Мы знаем друг друга столько лет, а я у вас впервые!

— Так сложилось… — начал он и осекся.

Она протянула ему руку:

— Отчего вы вчера не пришли?

— Приехал Генрик… А кроме того… вообще…

Голос его задрожал, он кашлянул и замолчал.

Богна осмотрела комнату, потом сняла перчатки и села в кресле у окна. Стефан только сейчас заметил, что дверь в прихожую осталась открытой. Естественно, будут подслушивать. Он захлопнул дверь, потом сделал несколько бессмысленных движений, переложил книжку на столе, чуть подтянул галстук и спросил:

— Ужасно живу, правда?

— Отчего же, — живо возразила она. — Тут весьма мило. Я бы сразу поняла, что это ваше обиталище.

— Сомневаюсь. Эта комната так же лишена индивидуальности, как и ее владелец.

— О, не так сильно, — пошутила она. — Но моих детективных способностей вполне хватило бы. Тут пахнет вашей туалетной водой, которую я узнала бы среди тысяч. А это чемоданы Генрика?

— Да.

— Садитесь же. Генрик мне очень понравился. В нем есть очарование, и хотя он, может, и менее симпатичен, чем его брат…

— О!..

— Это не комплимент, — предупредила она. — Выслушайте до конца! Хотя он менее симпатичен, однако в нем есть нечто куда более мужественное.

— Чего не хватает мне, — закончил Стефан.

— Нельзя быть таким жадным. Вы бы хотели монополизировать все достоинства?… Но если серьезно, — сменила она тон, — то брат у вас удался. Я этому весьма рада. Он рассудителен, умен, естественен. Представляю, как вы, дорогой господин Стефан, счастливы, что у вас вырос такой достойный мужчина. Ведь это вы его создали.

Борович пожал плечами:

— Вы ошибаетесь. Это вообще не мое дело. Результат множества случайностей. А кроме того, я не в восторге от него. И допускал, что вы, именно вы почувствовали бы это легче остальных.

— Отчего же?

— Отчего вы?… — заколебался он.

— Нет. Я спрашивала, что вы можете поставить ему в упрек.

— То, что он такой, какой есть. И меня с ним ничто не объединяет. Ни убеждения, ни предпочтения, ни мысли. Я полагал, что вы это почувствуете… Но как видно… как видно, вы не хотите, не умеете, не можете меня чувствовать.

Она посмотрела на него удивленно.

— Пока что я просто вас не понимаю.

Борович встал, закурил сигарету и уселся снова. Знал, что должен сказать, что скажет, но как же сложно было найти слова! Для того чтобы выдавить из себя хоть какое-то слово, необходимо было окончательно увериться, что оно очерчивает должное понятие, что содержит в себе всю внутреннюю правду. А таких слов не существует. Они требуют дополнений, описаний, уточнений, ретуширования при помощи других слов. А здесь нельзя было так поступить, это было бы смешно. Обидным показалось бы любое помутнение смысла, сомнение в том, что нужно сказать.

— Вы плохо меня чувствуете, — начал он чужим голосом. — Ваша интуиция никогда не говорила вам, что… что я вас люблю…

Воцарилась полная тишина. Ему не хватало смелости взглянуть в глаза Богне.

— Господин Стефан, — отозвалась она наконец шепотом, в котором были и страх, и радость, и печаль, и сочувствие, и удивление. Да, прежде всего удивление.

Но у него не было времени, не было возможности задумываться над этим. Ее тихий вскрик просто растворился в его сознании, насыщенном сейчас каким-то непонятным озарением, рваной ясностью, экстатическим изумлением перед открывшейся ему правдой.

Да, он любит ее, любит до безумия, больше всего на свете. И всегда любил. С самых юных лет.

Он закрыл глаза ладонями и продолжил говорить:

— Возможно, я не знал, возможно, не понимал, но ведь я жил только ради вас, думал только о вас. Все, отчего я страдал, все, чему радовался, было благодаря вам. Я боялся масштабов этого чувства, боялся его силы. Я закрывался от него при помощи тысячи уверток, лжи, неискренности. Я страдал, словно проклятый. Пытался забыть всякий миг, а мгновений этих… мгновений этих было столько, сколько было их во всей моей жизни, потому что я никогда, слышите, никогда не был один! Я не расставался с мыслью о вас ни на минуту.

Он поднял глаза и сквозь слезы, которые застили ему все, увидел ее — неподвижную, бессильную, вжавшуюся в угол кресла.

— Пусть будут прокляты те дни — те многочисленные дни, — когда я не мог решиться на то, чтобы вырвать из себя эту истину — по причине низкой несчастной слабости, по причине трусости! В мозгу, словно в лабиринте, я скрывал свою любовь, свою цель и смысл, и ценность жизни, ее красоту! Госпожа Богна! Я любил вас, когда вы были маленькой девочкой, и когда вы выходили замуж, и после, и все это время. О боже!.. Простите ли вы мне эту ложную дружбу? То, как трусливо я маскировал ничего не стоящими заменителями единственную и важную для меня любовь к вам!.. Я не знаю, ведь откуда бы мне знать, но, возможно, только эта моя низкая трусость повинна во всех ваших несчастьях, печалях и переживаниях?… Возможно, если бы раньше я не был таким пустым прожигателем жизни, но решился бы на смелость потянуться к собственному счастью, — то, возможно, я бы добыл его для вас? — Он заломил руки до боли и всхлипнул: — Богна… Богна… Не вспоминайте мне этого… Молю вас… Не знаю, чувствовали ли вы мою любовь, но если нет, то только по моей вине… Как безумец, как величайший глупец я скрывал ее от вас, скрывал от себя…