Веслав Мысливский - Камень на камень

Я оставил ее, плачущую, обиженную, на земле и пошел куда-то вперед, быстро, как будто убегая, и все убыстрял и убыстрял шаг.

— Шимек!! — донесся до меня ее отчаянный зов. — Вернись! У нас еще будут дети! Сколько захочешь! Я не знала! Боялась! Вернись! Шиме-е-ек!!

Совсем уже было темно, и дождь начал накрапывать, когда я дошел до деревни. На самом краю стояла хата Сковрона, покосившаяся от старости, без подкладин, крытая соломой. Я плюхнулся на камень у стены, чтобы хоть немного прийти в себя. Вышел Сковрон, даже не удивился, что я сижу, поглядел на небо:

— Ох и затянуло. Похоже, на неделю зарядит. Заходи в дом, измокнешь.

— Нет, я сейчас пойду, так, на минутку, присел. Не найдется у вас чего-нибудь выпить, Сковрон?

— Оставалось чуток с пасхи, да моя мне спину натерла. Уж так драло, до самых до костей, и гляди ж ты, помогло.

В пустых гнездах под стрехой вроде ласточки щебетали, хотя откуда в такую пору ласточкам быть? Наверное, померещилось. Вообще все вокруг, казалось мне, и было и не было. И дождь этот, и деревня, и даже Сковрон на пороге хаты. Дождь разошелся не на шутку, а я и не чувствовал, что мокну, так как уже ничего не чувствовал. Хотелось только упиться до беспамятства. Но для этого надо было встать с камня у Сковроновой хаты и куда-то пойти. А не так-то просто встать, когда не знаешь, куда идти. В шинок не хотелось. В шинке обычные горести хорошо заливать, когда свинья околеет, град побьет хлеба или дело в суде проиграешь, и нужно кому-нибудь об этом рассказать. А тут хоть бы и сам бог рядом присел, я б ему ничего не сказал. Самое большее — дождь идет, господи. Так он и без меня знает, что дождь.

Припомнилось мне, что Мартинек одно время торговал водкой. Я, когда еще в милиции служил, даже приходил к нему с обыском. Найти ничего не нашел, но в чулане все же стоял бидон, я спрашиваю, а это что? Керосин, говорит. Я понюхал — чистая сивуха. Ну да ладно, пусть будет керосин. С людьми надо по-людски.

Мартинек сидел у плиты, в рубахе и подштанниках, и подкидывал щепки в огонь. Жена кормила ребенка, но тот, должно быть, больной был, потому что орал благим матом, и мать насильно пихала сосок ему в рот. Еще трое ребятишек сидели в кровати под периной, рядком, спинами прислонившись к стене, осовелые какие-то, хотя, похоже, не спали, потому что, когда я вошел, посмотрели на меня, как голубым огнем обожгли. Это еще было не все его потомство. Вальдек в Лясове у Ярочинского пас коров, а Губерта взяла к себе бабка. И у всех были такие чудные имена: Рафал, Ольгерд, Конрад, Гражина.

— Дай литр, — сказал я.

Мартинек сперва ничего не ответил, кидал и кидал в огонь щепки, и только погодя буркнул:

— Откуда я тебе возьму?

— Дай, для себя прошу, не бойся.

— В шинок иди. Он еще открытый. Я больше водки не держу. На железной дороге теперь работаю.

— Дай ему, Ендрусь, — вмешалась баба. — Не видишь, на нем сухой нитки нет? Куда его в шинок посылать. Забыл про тот бидон? Добро надо помнить.

Мартинек со злостью посмотрел на жену.

— Ты как его, зараза, кормишь?! Орет и орет, ушам больно! — И дальше кидает щепки в огонь. — Бутылка есть? — рявкнул.

— Нету.

— Ну так как же? В картуз наливать? Да у тебя и картуза нет.

Но встал, вышел. Ребенок опять разорался.

— Тихо, тихо, сейчас дам укропчику, пососи только чуть-чуть. — Мать вытащила из-под кофты другую грудь. — Может, в этой побольше. — Но ребенок попробовал и снова в рев. — Еще не понимает, что живет, а сколько уже наплакался. Ты жениться не собираешься, Шимек? Пора бы, что за житье одному.

Вернулся Мартинек, неся под рубахой литровую бутылку. Полную налил, по самое горлышко.

— Заткнуть только нечем, — сказал. — Разве из бумаги пробку скатать?

— Не надо, — сказал я.

— Может, подождешь, — предложила баба. — Похлебка картофельная сейчас поспеет. Поел бы.

— Нужна ему твоя похлебка, — оборвал ее Мартинек. — Его там небось с колбасою ждут.

Прямо за дверью я отхлебнул глоток. Потом в калитке второй. На другой стороне дороги, невдалеке, на перекрестке, стояла часовенка, я пошел туда и сел на ступеньку под Иисусом Христом. Дождь не только не перестал, еще сильней припустил, а может, мне в темноте так показалось, в темноте разное мерещится, чего днем ни за что не увидать. Но я как уселся на ступеньку, так и сидел под дождем, потягивая сивуху из горлышка, и даже вроде неплохо было. Чего-то я говорил Иисусу Христу, который сидел надо мной под навесцем, подперев руками голову, и о чем-то думал. И он мне чего-то говорил. И так мы с ним беседовали, покуда я не выпил все до дна и говорить больше стало не о чем. Я сказал: