Веслав Мысливский - Камень на камень

Наверное, уже взошла луна, потому что подняли лай собаки, сперва по одной, потом все сразу, протяжно, жалостно, как только они на луну лают или над покойником. Вдалеке играли на гармони, то несколько басовых нот долетало, то обрывок мелодии. Где-то ехала телега — повизгивали оси. А мы лежали, как будто поджидая, покуда нас отпустит боль от целого дня жизни или даже ото всей жизни, которую мы прожили вместе и в которой нам осталось только вместе умереть. Но мы не знали как. Я даже попробовал себе представить, что мы уже после смерти лежим, придавленные этой пухлой периной, которая окаменела над нами от долгого лежанья. А когда-то была настоящая перина. Настоящие гуси для нее жили, ели, росли, ходили на реку, клювы у них были красные, и гоготали они, как все гуси. Потом женщины этих гусей ощипывали. И женщины тоже, как гуси, когда-то жили. Может, даже не было у них счастливее тех минут, когда они собирались зимними вечерами и щипали перо — для чего ж еще они жили? Если б хорошенько прислушаться, я бы мог услышать шелест их пальцев в перине и песни, которые они пели. Хотя возможно, одна из них как раз была несчастливая и прокляла перину. И через это проклятие пришла к нам смерть, внезапная, нежданная, мы едва успели прижаться друг к другу, словно в последней надежде спастись.

— Это больно? — опять донесся до меня ее шепот.

— Что?

— Когда в первый раз.

— В первый раз все больно. — У меня по-прежнему стояла в глазах эта наша смерть.

Жатва в тот год выпала раньше обычного. Другое дело, что давно было сухо, капли дождя не пролилось. Мать с отцом меня прямо не узнавали. Мать думала, бог услышал ее молитвы, а отец — что я наконец взялся за ум, потому как каждый должен рано или поздно поумнеть. Я отбил косу, вычистил сусеки, приладил к телеге боковины. Сходил в поле и принес горсть колосьев, отец раскрошил колосок на ладони, подул, поглядел, сунул одно зернышко в рот, разгрыз, сунул другое, разгрыз, посоветовал обождать еще дня три-четыре, но я: нет, пора начинать.

Рожь мы скосили чуть ли не первые в деревне, дивились люди: что случилось, может, братья приехали подсобить? Малгожату родители тоже запрягли — жатва никому не дает спуску, от нее не уйти, как и от кары за смертные грехи. Так что мы редко виделись. Когда я всю рожь свез в овин, разок ее проводил, но в дом не зашел. Какая-то она мне показалась чудная, говорила мало и вроде избегала моего взгляда. Я думал, может, устала, а может быть, еще стесняется, потому что и мне неловко было смотреть ей в глаза, я больше на небо глядел или по сторонам, а на нее лишь украдкой, когда она не видела. Иногда так бывает: легче горькое слово сказать, чем посмотреть прямо в глаза.

Она жаловалась, что все руки у ней исколоты, кофточки с короткими рукавами не наденешь, и поясница болит. Но когда мы прощались возле ее дома, вдруг прижалась ко мне, не обращая внимания, что на улице еще светло, что мать может в окно увидеть.

— Ох, Шимек, — вздохнула. Но она часто так вздыхала.

Я сказал:

— Дай только жатва окончится, Малгося.

Потом я скосил ячмень, свез, после ячменя пшеницу, хотя пшеницы и было-то у нас от силы морг. Потом сразу взялся пахать. Аисты на лугах собирались к отлету, когда я пахал последнюю полосу, за Пшикопой. Странные птицы, курлыкали, курлыкали, потом разделились и стали друг дружку клевать, а под конец выбрали одного и давай его бить. Я бросился на них с кнутом, как же так, ведь насмерть забьют. Но пока добежал, они сорвались и отлетели подальше в луга, а с ними и тот, которого били. И забили бедолагу насмерть. Его потом Бида, когда корову пас, мертвым нашел.

Мне осталось еще только забороновать, и уже можно бы сеять. Но сухо было, земля слежалась, я подумал, подожду денька два, вдруг пойдет дождь. И условился в гмине с Малгожатой, что ее провожу. Шли не спеша, нога за ногу, даже взялись за руки и уже смотрели друг другу в глаза, и она разговорилась, и смеялась, и опять была такая же, как всегда. Но когда прощались около ее дома, вдруг будто только сейчас припомнив, что хотела мне чего-то сказать, выпалила, что ее не будет недели две-три, она с завтрашнего дня взяла отпуск, поедет к двоюродной сестре, та прислала письмо, умоляет приехать. А раньше не могла мне сказать, потому что мы не виделись, да и письмо пришло только позавчера. Родня неблизкая, отцова двоюродного брата дочь и крестница матери, но они уже три года не виделись, а очень друг друга любят, прямо как родные сестры. Та, когда была еще незамужняя, каждое лето гостила у них в деревне. А теперь от нее муж ушел, завел себе другую, а ее с двумя маленькими детьми бросил, вдобавок младший, Янушек, родился с искривленной шейкой, ему будут делать операцию, так что обязательно надо ехать.