Веслав Мысливский - Камень на камень

Меня зло взяло, ну что бы ей по дороге сказать, а не возле самого дома. Присели бы где-нибудь, попрощались, а не так, на ходу. Но что не все тут правда — у меня и в мыслях не было. В конце концов, у каждого есть родственники, которых не знаешь, не помнишь, слыхом не слыхал, что они существуют, а тут вдруг объявляются, как духи с того света. Она, видно, догадалась, что я обозлился, потому что прижалась ко мне и стала просить на нее не обижаться. Нельзя не поехать. У нее даже слезы сверкнули на глазах.

— Я буду по тебе скучать, — сказала. — Честное слово.

Злость у меня прошла, но грустно стало, точно я ее не к сестре на полмесяца провожал, а в последний путь.

— Езжай, — сказал я. — Только поскорей возвращайся.

— И не заметишь, как время пролетит, — сказала она.

— Да-а, пролетит, — сказал я. — Тоже, может, отпуск возьму. Крышу починю на овине. А то все недосуг.

— А будешь обо мне думать? Думай обо мне. Хорошо? Мне будет легче.

Прошел дождь, я забороновал и засеял поле, починил на овине крышу, недели пробежали, как одна минутка. Хотел ее в первый же день после возвращения проводить, но она сказала, что торопится, мать хлеб печет и ей надо поскорее домой, помогать. А на второй день рано ушла из гмины, и я ее упустил. И еще несколько дней, не одно, так другое, ох, извини, прости, я спешу домой, обещала пораньше прийти, дела. Пока я ей раз не сказал мимоходом в коридоре:

— Что-то ты после этого отпуска изменилась, Малгося.

— С чего бы мне меняться? Тебе кажется. — И шмыг в свою комнату.

Нет, так нет, не буду навязываться. Хотя разные мысли стали вертеться у меня в голове. А тут выхожу я как-то из гмины и вижу, идет передо мной медленным шагом, потом останавливается и, улыбаясь грустноватой своей улыбкой, спрашивает, сержусь ли я на нее? На тебя, ты что? Так, может, ее проводить? И как ни в чем не бывало начинает она рассказывать, что они с сестрой наговориться не могли, что почти каждый день ходили в кино, к сестриным знакомым, гуляли, сидели в кафе, но кофе ей не нравится, чай вкуснее, а вот пирожные какие-то ужасно понравились, даже сказала, как они называются, диковинное такое название. Она могла за раз четыре штуки съесть, только от них, говорят, толстеют. Но я не потолстела, правда? И кокетливо заглянула мне в глаза.

— А что с Янушеком?

— С Янушеком? — Она как будто растерялась. — Ах, понимаешь, сказали, маленький он еще, и операцию пока отложили.

Я и тут поверил. Так она говорит, значит, так оно и есть.

Время шло, я забыл про этот ее отпуск и даже подумывал, не пора ли всерьез у нее спросить, хочет ли она стать моей женой. Сколько можно так ходить от гмины до дома и от гмины до дома? Она-то еще молодая, но я уже в годах. И назначил себе, что на рождество с ней поговорю, а до того все еще хорошо обмозгую. Потому что, хоть это и может показаться странным, мы до сих пор ни разу не заговорили о том, что с нами будет дальше, словно еще были в себе неуверены или что-то сами от себя скрывали.

Ноябрь был, сыро, холодно, ветер, обними меня, попросила она. Только подошли к лесу, как вдруг она, высвободившись, приостановилась и говорит:

— Шимек, я должна тебе все рассказать.

— Ну расскажи. — Я был уверен, что о пустяке речь пойдет, и по ее голосу ничего не почувствовал.

А она:

— Я была беременна.

У меня сердце бух, бух, бух — чуть не выскочило из груди. Но пока еще спокойно, будто только удивившись, я спросил:

— Как — была?

— Потому что теперь уже нет. Тогда, в отпуске, я была у врача. Для того и отпуск брала.

— Почему ж ты мне не сказала?

— Не хотела тебя огорчать.

Вдруг лес, что шумел вокруг нас, стал прямо на меня валиться. И ярость захлестнула всего. Я сам не понимал, что со мной. Может, так умирают от внезапной и нежданной смерти.

— Ты, сука! — завыл я, а где-то глубоко в груди меня начал душить плач. Наверное, потому мне и нужно было так страшно взъяриться, чтоб не заплакать.

— Шимек, прости! — Она съежилась, сложила руки как для молитвы. — Я была уверена, что ты не захочешь!

— Ты такая же шлюха, как все! А шлюх я могу иметь, сколько деревьев в лесу! А ты, я хотел, чтобы матерью моих детей была! — И схватил ее за волосы, дернул, она упала на колени.

— Прости! — зарыдала.

Я стал бить ее куда попало — по лицу, по голове. И уже не ярость в себе чувствовал, а только разлившийся рекою плач, и он, этот плач, ее ненавидел, как никого на свете. А я таскал ее за волосы по траве, тряс как ветку.

— Прости меня, — умоляла она. — Прости или убей.