Вера Кетлинская: Зрелость

Через очень долгое время — по часам его не отмеришь, это одиночество под огнем! — стало тихо. Неестественно тихо. До звона в ушах. До сердцебиения. Каждая жилка его здорового уцелевшего тела утомленно и блаженно билась. Каждый мускул весело и удивленно пошевеливался — смотри-ка, живу!

Он весь расправился, хотя из осторожности не сдвинулся с места. Надо выбираться. Как выбраться?

Туман рассеялся совсем. Может быть, огонь разогнал его? Впереди было метров семьсот кочковатого поля. Кустарник не мог надежно прикрыть на дневном свету.

И все-таки ничего другого не придумаешь — придется ползти!

Хорошо осмотревшись, он наметил себе путь на ближайшую сотню метров. Втянул голову в плечи, закинул вперед локоть, подтянулся, отталкиваясь ногами… Все тихо. Еще раз закинул локоть, еще подтянулся… все в порядке… еще, еще, еще…

Когда пуля вжикнула возле самого уха, он повалился на бок и взмахнул рукой как убитый, прежде чем осознал правильность своего движения. Так! Значит, какой-то подлец-снайпер караулил его!

Вторая пуля вонзилась в пенек, обрызгав его лицо трухой. Соринка попала в глаз, мучительно щекоча.

Ни звука.

В том неудобном положении, которое он принял, притворившись убитым, ему были видны только потревоженный пулей пенек, кусочек земли, поросший ярко-зеленой, мокрой от росы травой, и краешек очень голубого утреннего неба. Левая рука, подвернувшаяся под бок, немела. В живот врезалась граната. Щекотала, колола, нагоняла слезы соринка в глазу.

Переждав так долго, как только хватило терпения, он решился подтянуть правую руку к лицу, протереть глаз. Это заняло очень много времени. Он делал крохотное движение — сотую долю естественного — и замирал на долгие минуты. Он знал, что немец лежит где-то сзади и смотрит. Смотрит, смотрит. Плечи ныли от напряжения, сохраняя неподвижность. Пока рука достигла лица, он так устал, что минут десять лежал, отдыхая. Утренними испарениями освежающе пахла земля. Когда он отдышался, ему стало смешно — усилие запоздало: соринку смыло слезой.

Левая подвернувшаяся рука занемела до колотья. Так же медленно, дробя естественное движение на мельчайшие доли, он стал высвобождать ее. Когда он сделал это, солнце уже стояло над лесом. Но ему еще подниматься и подниматься в зенит, потом медленно перекатываться по небу и медленно-медленно, ужасающе медленно клониться к закату. Только после заката, через невероятное количество часов, можно будет ползти. А пока — хоть немного сдвинуть тело, лечь поудобней. Осторожно! Не торопиться! Тот гад все еще смотрит, наверно!

То ли солнце припекало сильней, то ли усталость и голод начали сказываться, но он весь вспотел и обмяк. Уткнувшись лицом в траву, он закрыл глаза. В полузабытьи он видел себя перед майором. Он подносил руку к пилотке и докладывал… Что? Он встрепенулся и открыл глаза. Помнит ли он сведения, которые надо толково и точно доложить? Да, помнит. Он шепотом повторил их самому себе, наслаждаясь их обстоятельностью и важностью. Особенно расположение батарей, которое никак не удавалось установить наблюдателям… Как обрадуются артиллеристы! Только бы донести их, эти сведения! А для этого — лежать, лежать, лежать, как убитому…

Тень от ближайшего кустика, тянувшаяся по траве до его локтя, когда он впервые осматривался, теперь черной сеткой лежала у корней. К полудню близко?

Он начал считать до тысячи. Потом до десяти тысяч. Сбился и начал пересчитывать травинки. Кто-нибудь когда-нибудь подсчитывал, сколько травинок, скажем, на одном квадратном метре? Но и он не сосчитал, потому что вдруг заметил, что недавно мокрая трава совсем высохла, и только под самым кустом одна травинка пригнулась под бременем капельки — крохотной блестящей капельки! При виде этой свежей капельки у него будто загорелось в рту. Как она приманчиво блестит на солнце! Бережно снять ее губами…

До нее было больше метра. Он начал незаметно подтягиваться к ней и весь взмок от этого усилия. Двигаться, оставаясь неподвижным, — чертова задача! Чуть-чуть, и еще чуть-чуть, и еще…

Он едва не заплакал, когда поглядел и не увидел своей капельки. Поблестела и — легчайшим паром понеслась вверх, высоко и далеко. Ей-то что! Лети себе.

А во рту горят. Но об этом не надо думать. И вообще не надо ни о чем думать. Отдыхать надо, чтоб накопить силу…

Он заставил себя заснуть. Это был непрочный сон. Слух продолжал процеживать тишину, готовый сигнализировать, если в нее вплетется любой новый звук. Но состояние дремотного покоя и полной расслабленности всего тела принесло облегчение.