Вера Кетлинская - Зрелость

«Я боюсь, чтобы ты увидел меня», — тихо сказала Вика. Она боялась, что ее заострившееся, потемневшее лицо ленинградки не напомнит ему прежнего беззаботного полудетского лица, что торчащие под стареньким платьем лопатки покажутся ему жалкими… Да, он пожалел ее тогда остро и мучительно, с благоговением мужчины, а не с влюбленностью мальчишки. Она похоронила всех. Последним Шурку — того самого Шурку, который прежде так часто досаждал ей. Они очень подружились, наверное, оставшись вдвоем. И они мечтали пойти в кино и на полтора часа погрузиться в «прежнюю жизнь»… Радость была обманута. Она пришла в пустую комнату и осталась в ней жить одна. И наверно, в те же дни поступила на работу. Техник на радио? Снаряд оборвал провода трансляции — идет техник и исправляет. Радио должно звучать непрерывно, оно — говорящая газета, утешение, предупреждение об опасности, вестник добра. Вика не допустит, чтобы радио замолчало. И она не жалуется, ни у кого не просит помощи, даже не думает о том, что кто-то должен помочь ей. Она сжалась под тяжестью беды, но не согнулась. И сблизилась с его стариками? Да, она приносила в их холодное жилье радостное напоминание о сыне. Как она сумела сохранить в себе все, что чаровало когда-то, сумела сказать ему с прежним лукавством о том, что вся ревность, все благодатные тревоги любви начнутся сначала, когда он вернется… Спасибо тебе за это, девочка моя!..

Затылок уже не так нестерпимо жгло, но теперь заныла левая рука под локтем, и стало ощутимо, что весь локоть мокрый — мокрый от крови. Осторожно выпрастывая правую руку, он случайно оперся на локоть левой — и мир наполнился гудящим шумом, и все почернело вокруг. Когда он очнулся, левая рука ныла меньше, но раскаленная игла снова жгла затылок — теперь она не прижималась к затылку, а буравила его так, что хотелось застонать. Он дотянулся губами до травинок и начал жевать их, но слюны уже не было, травинки драли язык — хоть плачь! Он уткнулся лицом в землю и сжал губы, чтобы стона не было слышно.

Час… Еще час… Или кажется, что проходят часы?

Тень от кустика вытягивалась. Неохотно, еле-еле. Лежишь часы, откроешь глаза — чуть передвинулась. И солнце бьет прямо в затылок, и та невыносимая игла буравит, буравит.

Это было странное забытье, полное настороженности ко всему, что может возникнуть вне его измученного существа. Мозг выключался, а слух бодрствовал. Тишина. Тишина. Такая тишина бывает только на фронте — вот-вот взорвется.

И все-таки начало смеркаться. Дальние кусты и кочки серели, сливались в расплывчатые пятна. Запекшихся губ коснулось прохладное дуновение. Еще час… полчаса… может быть, уже можно?.. Нет, выдержка! Выдержка! Это потрудней, чем риск…

По полю потянулись блеклые нити вечернего тумана. Он помочил слюною ладонь и прижал ее к горящему затылку. Потом он посмотрел на ладонь — к ней пристала кровь. Он осторожно расправился и пополз — опираться на левую руку было больно, но стерпеть можно. Главное — он двигается, он возвращается!

Завести руку вперед… оттолкнуться ногой… подтянуться. Завести руку вперед… оттолкнуться ногой… подтянуться. И несколько минут отдыха, чтоб утихла боль в руке. Чтоб отдышаться. И снова — завести руку… оттолкнуться… Полметра. Еще полметра… Какое нескончаемое поле!..

Сколько времени он отдыхал? Стоило приостановить мучительные усилия — и в ушах нарастало гудение, словно тысячи шмелей кружатся над затылком. И на глаза надвигается мрак, черный мрак с возникающими и пропадающими желтыми кругами…

Завести руку вперед… оттолкнуться ногой… подтянуть отяжелевшее тело… Темно? Нет, теперь это настоящая темнота — не только в глазах, это вокруг стемнело. Когда же она наступила, вечерняя темнота?

Немцы начали выстреливать в небо ракеты. Он припадал к земле и выжидал. В пронзительном свете выделялась каждая травинка, каждый кустик стоял как нарисованный, каждая кочка выступала как гора.

— Товарищ майор, ваше задание выполнено!

Эта минута, наконец, настала. Что-то странное происходило с его голосом. Майор поднес ему ковш воды. От воды было трудно оторваться — живительный поток разливался по всему телу, лаская каждую жилку, каждый мускул, — живи, дорогой, живи, радуйся!..

— Вы ранены?

— Это потом.

Он вытянулся и докладывал. Данные о расположении батарей вместе нанесли на карту. Он ни за что не хотел сесть, слишком счастливый, чтобы согласиться на послабление.

— Превосходно! — воскликнул майор, любуясь картой, где многое уточнилось. — Ну, а теперь расскажите, что с вами произошло на обратном пути.