Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Но все равно мир присутствовал, он незримо был с нами в чердачной сутеми [6], он напоминал о себе нелепой и ненужной малокалиберной винтовкой возле наших сплетенных ног, он угрожал мне возмездием за содеянное вчера, — все блаженство этого часа было отравлено необоримой, суровой серьезностью мира.

Мир стоял менаду нами.

Я не осознавал этого, но в какой то миг пришло ощущение принужденности Никиных ласк, будто обманом, неволей я выманил их у нее, и руки мои опустились сами собой и высохли слезы.

— Что, что? — зашептала она испуганно и еще теснее приникла ко мне, холодной ладонью забираясь в ворот рубахи. — Не бойся ничего.

— Не боюсь, — ответил я непослушными одеревеневшими губам и и зарылся лицом в ее спутанные волосы.

— Не думай ничего, — еле внятно прошептала она, лицом вжимаясь мне в грудь.

— Дома уже — милиция, наверное… Мать… — я чувствовал, что сейчас умру от горечи, любви и безысходности.

Инка вдруг резко отклонилась, я увидел ее бескровное застывшее лицо, страшные беспросветным темным блеском глаза и почерневшие, искусанные, зияющие, как рана, губы.

— Пусть, — хрипло зашептала она, — пусть. Возьми… возьми меня. Потом — все равно, — и дрожащими пальцами стала расстегивать свою вязаную голубую кофту. — Сейчас… Я никак без тебя…

Я смотрел на нее, умирая от горечи, гордости, страха и стыда.

Если вы юны и несчастны и уязвленное сердце болит от обид, то вы начинаете измерять мир только собой, мельча его до размеров вашей болячки. Это — беспомощность, это — путь, приводящий к ничтожеству, гибели личности. И безымянный ужас охватывает душу, смутно предчувствующую гибель. И душа силится побороть этот ужас, обманно выдавая ничтожество за величие. Так иногда удается вынести ужас, но так не спастись от душевной погибели.

И я инстинктом, почувствовал, что сейчас в чердачном сумраке со мной (и с ней) может произойти что-то бесповоротное, в тысячу раз худшее, чем вчера. Я смотрел на ее дрожащие пальцы, которые не могли справиться с пуговками кофты, и внезапно охолонувшим, посуровевшим сердцем понял, что если я послушаюсь ее, подчинюсь ее невнятному требовательному шепоту, то что-то навсегда сломается во мне, как ломается во всяком, первый раз протянувшем руку и принявшем подаяние. И потом уже ничего не будет, кроме Никиного презрения… Я помнил ее лицо, когда она дала мне хлеб, здесь же, на чердаке, уже много лет назад, — я помнил ее тогдашнее лицо, искаженное состраданием, испугом и отвращением. Я был смертельно голоден и мог принять от нее хлеб, но то, что она хотела отдать мне сегодня из сострадания, я не мог принять как милостыню.

— Нет, — сказал я, — опомнись, — и с колющей болью в груди увидел, как упали ее руки, беспомощно теребившие пуговки кофты. — Нельзя… здесь… сейчас… Пойми, — я снова заплакал и прижал ладони к глазам.

— Ты испугался! — в полный голос сказала она.

Я отнял ладони от лица и увидел ее посветлевшие глаза, в глубине полыхнули грозовые искры.

— Нет, не испугался. Сейчас, здесь нельзя. Ты сама будешь жалеть потом, — сказал я тихо.

Она все сидела на скамье, отвернувшись, и плечи ее мелко дрожали.

Я встал, поднял винтовку, пригибаясь под балками, снес ее в угол и спрятал. Потом подошел к скамье и опасливо и бережно погладил Инкины спутанные волосы.

— Надо идти, — сказал я. — Наверное, посадят, уже ждут. Пойми, сейчас я бы стал подлецом, потому что ты просто пожалела меня.

— Я не жалела тебя, это ты пожалел меня, — сказала она спокойным голосом, встала и оправила юбку и кофту.

— Нет, я люблю тебя и… — я вдруг осекся, поняв всю неловкость и постыдность этого похожего на торг разговора, и задохнулся от ужаса, что теряю Инку. Я грубо схватил ее за плечи, сильно тряхнул и почти злобно процедил: — Я отвечаю за тебя и за себя… Если ты не передумаешь потом, то я с тобой всегда, понимаешь, всегда!

— Мне больно, отпусти! — Глаза ее снова намокли.

Я отпустил ее, поднял свой окурок папиросы, зажег его и сел.

Она поправила волосы и села рядом, вдруг улыбнулась.

— Поцелуй меня. Один раз — сильно, — она приблизила ко мне лицо и закрыла глаза.

Я поцеловал ее в губы, но это был не тот, не прежний поцелуй.

— Я буду ждать тебя, и мы снова придем сюда. Я буду ждать. Помни! — сказала она спокойно и твердо.

— Запомню, — отозвался я и спрятал глаза.

— Ты должен проводить меня к бабушке. Я не могу такая идти домой — дома мать.

Я молча встал, поднял и отряхнул от песка ее увесистый портфель, вылез в треугольное слуховое окно и подал ей руку.