Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Так девушка из провинциального городка возле южного моря стала законной женой. И во второй день апреля одна тысяча девятьсот тридцать третьего года, Когда ей исполнилось девятнадцать, родила сына. И вот сорок лет спустя я стоял в коридоре коммунальной квартиры перед дверью комнаты, в которой прошло мое детство, и с горькой усмешкой думал, что мое рождение было нежеланным, по крайней мере для одного на роди гелей Таким образом, появление мое на свет с самого ил мала было связано с каким-то давлением обстоятельств, Я был дитя принуждения и нелюбви. Не это ли, хоть в какой-то мере, предопределило судьбу?

Я повернул старую медную ручку и отворил дверь.

Широкие, с полукруглыми верхними фрамугами окна, несмотря на свою высоту, давали мало света, потому что смотрели на север, а на противоположной стороне уткой улицы стоял пятиэтажный дом.

Я мог, зажмурив глаза, до малейшей подробности представить себе эту комнату, потому что десятилетиями здесь ничего не менялось и потому что эта убогая, но претенциозная обстановка была моим первым впечатлением на свете. Мне не нужно было рассматривать ветхий будуарный диванчик и круглый одноногий столик в самом светлом углу у левого окна, не нужно было поражаться уродливости старинной кленовой кровати, торцовой стороной упиравшейся в правую стену. В огромном сургучно-красном платяном шкафу я прятался еще несмышленышем, воображая в пропитанной запахом нафталина темноте смутные и увлекательные ужасы; и тяжелый обеденный стол на слоновьих ногах, почти как прежде, мнился тупым и сонным жвачным животным. Опасливый соблазн потрогать стоящих на пузатом комоде фарфоровых балерин с отбитыми руками, мраморных слоников, искалеченных мною еще в детстве, был прежним. И самого себя я ощутил странным маленьким монстром — со скорбной и старой душой, — который не в силах высвободиться из пут детской памяти, потому что в этой комнате ничего не менялось. Я был насекомым, попавшим в каплю густой и прозрачной хвойной смолы, которая застывает столетьями, но не меняет свой вид. И чтобы стряхнуть это вязкое ощущение, я посмотрел на единственное, что в этой комнате было подвержено времени, — на усохшую женщину с обильной сединой в черных густых волосах; она сидела на диванчике у окна и до моего появления просто смотрела в угол комнаты с неподвижным обмякшим лицом.

Я сказал:

— Здравствуй, мать, — и сбросил пальто на стул у слоноподобного стола.

Мать слегка улыбнулась, черты лица обострились, и она сразу стала похожа на ту тоненькую девушку с фотографии, но голос был глухой, растрескавшийся, неуверенный:

— Слава богу, а то я уже начала беспокоиться. Вчера видела тебя во сне. — Она суетливыми мелкими движениями пальцев оправила воротничок белой блузки и легко встала. — Хочешь покушать? Я сделаю тебе яичницу.

— Нет, — ответил я, стараясь приглушить голос.

Есть очень хотелось, но, когда я приходил к матери, меня охватывало раздражение и какой-то бес противоречия вдруг просыпался внутри от этой вечной яичницы, придуманных снов обо мне, — за всем этим я чувствовал ее дремотное безразличие. Нет, она любила меня какой-то непонятной, одной ей ведомой любовью. Часами могла говорить, что мне пора наладить жизнь и жениться, что в холодную погоду нужно надевать шапку и укутывать горло шарфом. Но если бы меня сейчас посадили, то от нее я бы не дождался передачи. Это дело уже проверенное.

Когда-то в колонии я сильно дошел, просидев в штрафном изоляторе свое количество суток строгача. После этого я так отощал, что качался от ветра, и рожа покрылась чирьями, а работать нарядили на строительство лежневки через болото — по этой дороге должны были начать вывозку леса с новой делянки. Работа была не из легких — приходилось таскать на плече двухметровые шпалы или бревна-пятерку вдвоем. Я так ослабел, что чувствовал — меня задавит лесиной или просто я помру от тяжести. На Севере даже летом в этих треклятых таежных болотах вода не прогревается выше десяти — двенадцати градусов. Тучи комаров и гнуса вились над головой, и от них не спасал никакой накомарник. Словом, положение было хуже некуда. Если бы удалось хоть немного подкормиться, то еще оставались бы шансы… И вот тогда я написал матери письмо. За весь свой срок я ничего у нее не просил, я вообще не люблю просить ни о чем. И особенно у матери.

Там ее письма просто раздражали меня своими нелепыми советами беречься от простуды, в холодную погоду не гулять долго на улице и регулярно питаться. Конечно, идиотизм этих советов происходил от ее наивности, от неумения и нежелания понять что-либо на свете, но именно это и раздражало в женщине, у которой сидели и сын, и муж. Вот почему мне трудно было просить у матери помощи, и я сделал это, только когда дошел до самой крайности. В письме я писал, что болен, что у меня фурункулез от недостатка витаминов, и просил прислать коробочку витаминного драже. Намек был, кажется, достаточно прозрачный. И посылка пришла довольно скоро, я даже поразился разворотливости матери, когда меня вызвали в надзирательскую, где распечатывали ящики и проверяли содержимое посылок.