Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Пионервожатая была басовита, усата, рост имела гренадерский, а грудь — огромную. К сожалению, слова «трансвестит» я тоже тогда еще не знал, что, впрочем, не мешало мне распространять слухи о наличии у нее огромного волосатого члена. Звали ее Верой Павловной, но мало кто рискнул бы ознакомиться с ее четвертым сном — инсульт хватил бы на первом.

— Вот, покрасил голову, и пришел посмотреться в ваше зеркало, — деловито сказал я.

— Значит, голову покрасил. Прямо, как баба. — Вера Павловна хищно пошевелила под нейлоном щетинистыми икрами. — Может, тебе еще и трусы дать поносить женские? Мои, например?

— Ой, дайте, пожалуйста! Мы их всем классом будем носить. Как знамя.

— Да как ты смеешь! Положи на стол пионерский галстук!

— Ну сами ведь предложили. А галстук — вот, пожалуйста.

Родители, увидев изменения в расцветке ребенка, отреагировали по-разному: маменька забилась в истерике, а папенька взял под мышку и отнес в парикмахерскую.

— Сделайте, как было раньше, — сказал папа, усадив меня в кресло.

— А какого цвета был ваш мальчик?

— Ээээ... рыженький такой!

И меня покрасили в цвет «махагон». Советские парикмахерские в то время переживали глубокий колористический кризис, и выбирать было особо не из чего.

Цвет получился темный, но все-таки очень яркий, и я пламенел, аки факел в ночи. Голова цвета адского пламени в сочетании с изгнанием из пионеров придали мне романтический ореол бунтаря, что поспособствовало росту моего рейтинга в школе.

Так началась моя карьера фрика.

Позже были и пробритые на голове полоски, и полкило металлоизделий в ухе, и котелок в сочетании с пончо, и устойчивый клубный загар от ультрафиолета, подсвечивающего рейвы, завезенные на берега Невы Тимуром Новиковым.

Нас было много. Девочки в смешных платьях и шапочках, выкрашенный в цвет марганцовки Сережа Африка, великий и ужасный Владик Монро, как-то раз открывший мне дверь в платье от Диора и с полудохлым ужом в руках.

Перестал быть фриком я в одно жуткое утро, когда проснулся на подушке, украшенной кроваво-красными пятнами.

Предыдущей ночью мы с друзьями посетили заведение с поэтическим названием «Пегас». Никакого отношения ни к поэзии, ни к лошадям место не имело — там тайно собирались гомосексуалы Питера. Чтобы попасть внутрь, надо было найти нужные ворота посреди забронированной чугуном ночной улицы, отыскать неприметную кнопку звонка и пройти фейсконтроль, который осуществлял пожилой педераст по кличке Таня Ларина.

Внутри мрачноватого подвала прибывшим предлагалось бесплатное угощение: отдающая ацетоном водка, салат из порубленных на четыре части капустных кочанов и почему-то укладка волос. Те, кто воспользовались услугами ночного куафера, выглядели страшнее, чем капустный салат, и я быстро и нервно напился подозрительной водкой.

Кому-то из нашей компании показалось забавным обновить имидж прямо в кабаке. Томный юноша уговорил меня выкрасить волосы какой-то странной субстанцией, которая якобы смывается теплой водой. Впрочем, степень опьянения была такая, что уговорить меня можно было на что угодно. В итоге вошел я в кабак платиновым блондином, а вышел цвета свежей крови.

Коварный парикмахер меня обманул: утром краска не смылась ни теплой водой, ни горячей, ни шампунем, ни хозяйственным мылом. Оставив тщетные попытки вернуть прежний цвет, я стал готовиться к семинару по философии.

Стандартная подготовка сводилась к наполнению семистаграммовой фляжки водкой. Приходя за пятнадцать минут до начала семинара, я усаживался на подоконник, принимал изящную позу и алкоголизировался.

Звенел звонок, меня вносили в аудиторию и для надежности подпирали с боков — я норовил сползти под стол.

При виде преподавателя меня, как обычно, обуяла жажда общения. Икая через слово, я вел с ним оживленную дискуссию о Фромме, не забывая прикладываться к фляжке — видел преподаватель плохо, и на занятии можно было не то что пить — канкан плясать.

Семинар по философии плавно перешел в посещение мастерской художницы по кличке «Никотинщица», потом в поход на рейв, потом в танцы вокруг памятника Екатерине Великой, потом ничего не помню.

...Никогда и никому не пожелаю проснуться в постели, раскрашенной веселенькими кровавыми кляксами. Особенно, если постель чужая, вокруг — строительный пейзаж, а рядом — незнакомая бородатая недвижимость.

Минут пять я боролся с мыслями о том, что я кого-то убил и съел. Потом, осмелев, пнул тело ногой.