Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Пасхальное воскресенье с братьями. Рассказываем друг другу разные байки про отца, точнее рассказывают в основном братья. Вспоминают, как однажды воскресным утром, когда отец еще спал, Дёрдь и Марци натянули ему на ногу мокрую банную рукавицу и как он пустился за нами в погоню. У нас была фора: сперва ему нужно было найти очки. Мы рванули в ванную и успели там запереться. Отец требовал, чтобы ему сию же минуту открыли. А мы говорили: откроем, если Папочка обещает не наказывать нас. Еще чего, я могу вам пообещать только пару солидных затрещин. Тогда мы не откроем.

Я слушаю это как сказку. А братья, рассказывая, сияют от счастья. <���с.> Мы смеемся до слез. Тем временем я, как заправский ведун, шепчу: Смейтесь, смейтесь, потом будет не до смеха. Как жаль, что нельзя ничего изменить, я с удовольствием сыграл бы роль доброго старшего брата, готового защитить своих младших братишек <���с.> от всякой напасти.

Мне рассказывают, что некто — один моральный урод — дознался, что другой некто нашел что-то про него в Архиве, а ему — моральному уроду — проболтались об этом сотрудники. Я снова в ужасе, а что если информация об отце просочится еще до того, как я закончу работу! Но как тут ни напрягайся, работать быстрее невозможно. Я представляю себе, что этот моральный урод написал бы о моем отце. Нет, только не это. Мне хочется попросить человека, который там что-то нашел, не раздражать его и т. д. Но это было бы неправильно. Чему быть, того не миновать.

Есть такое венгерское (да и восточноевропейское) представление об истории, некая вечная тема (и ощущение!) обиды; дескать со времен короля Матяша все идет вразнос, история отвернулась от нас, и мы, венгры, являемся ее жертвами. И все это — по сей день. Мой так называемый «подлый отец» важен именно с этой точки зрения, он является убедительнейшим примером того, что мы были не только жертвами. Предателей тоже производили на свет мы сами. Мой отец — частица этого «мы», и в «Гармонии» это ясно показано, поэтому я считаю удачей ее публикацию, все так ее и восприняли. Он — один из нас, носитель общих страданий.

Из рецензии: «…”мой отец” оказывается в позиции жертвы. А такая позиция, как бы там ни было, ограничивает свободу писателя». Но теперь я могу сказать: моему отцу удалось невероятно расширить мою писательскую свободу. Спасибо тебе, отец. (А впрочем, оно так и есть.) Вообще-то, в «Гармонии» я не стремился сделать из него жертву, но многие читатели восприняли его именно так. И поэтому полюбили книгу. Теперь, опираясь на эту любовь, можно показать: мы — не жертвы.

Читаю у Андраша Форгача, это в тему: «Апокриф: Никому не дано избежать лица своего. Того самого, которого лучше бы человеку не видеть вовсе».

Ужин с Д. Л. Мне нравится твой отец. Фотография твоего отца. Рафинированный, элегантный. Незапятнанная душа! Л. смотрит на меня выжидающе. В таких ситуациях я нередко лживо кивал собеседнику, но с Л. — я это ощущаю — мы настолько близки, что я не смею шелохнуться и только гляжу на него. Или я ошибаюсь? — спрашивает он как-то насмешливо, совсем как наш Папочка. Как человек, знающий ответ заранее. Еще немного, и я сказал бы: нет, ты не ошибаешься. Но я только смотрю на него, чувствуя, как из глаз моих катятся слезы. Прикрывшись салфеткой, я начинаю смеяться, одновременно и смех, и слезы, на что Л. говорит мне: Прости. Мы очень близки с ним. ж. с.

Мой друг говорит мне: Все равно ты сейчас не работаешь. Я работаю. Потому что так надо. Ты что, не в своем уме? Но так надо. Увы.

Меня можно понять и так, что я просто-напросто трудоголик, между тем более грандиозного и вселенского «увы» просто не существует. Мой отец: сплошное увы. Еще одна важная фраза из жизни семьи Эстерхази.

Всякое истинное произведение искусства, как говорят, содержит в себе некую тайну. Неужто это и есть тайна «Гармонии»? Надеюсь, что это не так.]

<���Неожиданно м. п. у.: поначалу Гизелла ни в какую не соглашалась печатать слова, относящиеся к оральному сексу, ставя в таких местах отточия. Не надо, душа моя, никаких отточий, потому как если что-то должно быть в тексте, то этого не миновать, усмехался я. Но потом как-то, когда мы кончали работать с ней над «Гармонией», я позвонил Гизелле и объявил: Есть хорошая новость, душа моя, я вычеркнул один минет. Никогда еще я не слышал по телефону такого гробового молчания. Ну, махнул я рукой, тогда уж не знаю, как вам еще угодить!

В ближайшее время я должен нести ей на перепечатку первые две тетради. После Гитты она будет первой, кто об этом узнает. Ах, Гизелла, вы еще пожалеете о безобидных минетах — этих прекрасных и чистых, возвышенных, праздничных проявлениях человеческого естества!