Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Пришла корректура «Гармонии». Издатель сияет. Хороший издатель.

Мой план: просмотреть «Гармонию» на предмет выявления таких мест и фраз, которые могут «корреспондировать» с новыми обстоятельствами. (Новые обстоятельства! — красиво сказал, маэстро!) А именно: читая фразу, попытаться вспомнить, из чего она родилась. То есть читать, как будто читаю семейные мемуары об отце, а не роман. Покажу это на примере: «О том, что отца избили до полусмерти, лупили его, как мальчишку, били, как лошадь, для начала, по первой злости, отбили почки, а потом методично дубасили по всему телу и главным образом по ступням, я узнал далеко не сразу» (стр. 552). Конкретно о том, как отца избивали в 56-м, я ничего не знал, припоминаю лишь, что после 4 ноября он на несколько дней исчез, точнее, мне как-то удалось выжать из него, что его били, били дубинками по ногам (с варикозными венами). Сопоставить такие места.

Могут быть интересны и мои записные книжки. [Полистал, случайно попалась на глаза запись: Жизнь моего отца: ложь и предательство. И красота. — Хм, сейчас это любопытно. Чуть ниже: Моя жизнь: ложь и предательство. Без боли. — Это тоже сейчас любопытно. <���Особенно в свете вольтарена.>]

7 февраля 2000 года, понедельник

Еду в гэбэ. Так я это теперь называю. Преувеличение. Сейчас принесут материалы. Вчера посмотрел экранизацию «Подушки Ядвиги» по роману Завады. Насколько иными глазами я наблюдал, как Ондриш, помимо собственной воли, становится стукачом.

Только что (9.20) выяснилось (для меня), что досье (мои досье, его досье, наши досье [нет!]) хранятся у самого директора, то есть он как бы не выпускает их из своих рук; в данный момент, сообщает сотрудница читального зала, у него люди из национальной безопасности, поэтому нет возможности принести дела. (Из национальной безопасности — от этих слов по спине пробегают мурашки. Неужели это происходит со мной?) Сотрудница читального зала делает обиженную гримасу, просит прощения за то, что в моей работе возникают такие препятствия. Ей невдомек, что основное препятствие в этой работе — я сам.

Если бы господин директор нам доверял… но вы видите… (магнитофон!)…

Что вы, что вы, какие препятствия, ничего, мне есть чем заняться, я прячусь в кусты, изворачиваюсь, проклинаю этот момент, опасаясь, что между нами возникнет сообщничество. Я опасаюсь того (всего), что досье станут слишком загадочными и ими заинтересуются. Да и сам я — вполне подходящий объект для привлечения всеобщего внимания. Или все давно обо всем знают? Оскар знает, но не лает?

Элвис: Don’t Cry, Daddy. Я не плачу, просто слезы из глаз текут. Это различие почему-то стало для меня существенным. Быть может, за каждым таким слезоизлиянием не обязательно стоит все мое существо, быть может, есть здесь какая-то чисто [?] физиологическая составляющая, когда на определенные эмоционально окрашенные слова, ситуации сама собой возникает реакция — как у собаки дедушки Павлова! В соответствии с новым для меня кругом обязанностей писателя-реалиста я буду теперь отмечать все слезные места — в точности как мой дед, отмечавший на полях слабые пассажи, — буквой «с», с. = слезы, из глаз текут слезы.

Когда я вхожу в Архив, у отдела обслуживания всегда толпится народ, в основном — пожилые мужчины. До меня долетают обрывки фраз: кого-то «взяли за нелегальный переход границы», кто-то пострадал «из-за дела Миндсенти». Сколько страданий (мелких подчас) накопилось за сорок пять лет! И вот теперь они пытаются расследовать свою жизнь. Приходят сюда, чтобы найти успокоение — в архиве!

Правы те, кто костерят этот Центр. Если доступ к документам невозможен или затруднен, если личные, человеческие права бывших следователей чуть ли не важнее прав тех, кого они унижали, за кем следили, — это не демократия. Это консервирует страх и озлобленность, порождает фрустрацию. А фрустрированный человек беззащитен перед демагогией, в которой правды содержится ровно столько, сколько необходимо для поддержания озлобленности и страха. Не будь я в привилегированном положении, я тоже не получил бы доступа к документам. Правда, жил бы теперь спокойно… Как красиво я рисовал себе следующие десять лет своей жизни. Теперь они, эти десять лет, будут рисовать меня; захватывающая перспектива — ничего не скажешь.

Я сотворил миры из ничего, изрек (так и оставлю: изрек) наш математик Янош Бойяи, когда изобрел неевклидову геометрию. В «Harmonia cælestis» я творил миры из всего — теперь же из всего приходится творить ничто. Мой отец стал теперь, лишь теперь стал действительно графом по имени Ничего. Слова эти только теперь получают (получат) свой истинный смысл. До этого было просто красивое и, может быть, меткое выражение. Правдивое выражение, но была в нем и нравственная победа: эти лишенцы, эти нищие на самом-то деле не нищие, а, похоже, очень даже богатые (может, платят меньше НДС, чем платили сто, двести, триста или четыреста лет назад), богатые, потому что сохранили самое главное: самих себя.