Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Как пропали?

— Когда пришли нежданно вести об Октябрьском перевороте, решил тут же в Питер податься. Здесь еще неразбери-бери что творилось. Дорогой тифы свалили: возвратный не отпустил — сыпняк подоспел. Провалялся я три месяца с лишним в Мариинске (помните — проезжали?). Дальше ехать было не на что — все ресурсы истаяли. А байкальские этюды хозяева мои — душевные, распрекрасные люди — подарили фельдшеру. Рассудили: «Спасибо — живой, а картиночки сам, однако, намаляришь».

— Правильно рассудили!

— Лучше бы одежину последнюю — пальто, даже шляпу…

— Даже шляпу?!

— Были удачные этюды…

— Вот будущим летом поедем!

Он повернулся, веселый, азартный:

— Чур, без обмана?

Она откинулась:

— Не люблю, когда не верят.

— Представьте, ведь и я не люблю, — сказал сердито, будто обвиняет. — И что вы от меня обороняетесь? Ну, не сибиряк, ничего не поделаешь, тверяк, да не вовсе уж негожий человек. А с вами я даже сам себе нравлюсь, Витя!

— И мне! Хоть не сибиряк… — Засмеялась, заторопилась: — Но в Сибири мне все… Я даже не знаю, что может не нравиться в Сибири.

— Соловьи.

— Что?

— Соловьи. Вот честное слово, тверские нежнее, музыкальнее. Чур, весной, до Сибири, заедем послушать тверских? Ну, по рукам? — он протянул обе.

Она хлопнула так, что ладони обожгло.

— Тяжеловат ударчик у хрупкого создания.

Руки утонули в больших ладонях.

Поезд словно притормаживал, показались складские строения, вагоны. От жара в руках хотелось смеяться.

— Неужели приехали?

— Рановато.

— Слушайте гудок! Нет, проходной, — поехали дальше!

— Вам не нравится, что я с вами? Это поистине ужасно, — покачу на сей же площадке обратно.

— Без шляпы-то?

— Что шляпа! Где голова?!

— А может, она с вещами осталась? Может, в шляпе?

— А ваша прямота в саквояже?

Виктория вскочила, встала у перил, посмотрела сверху ему в глаза.

— Поищем? Без вашей головы будет, пожалуй… плохо.

Леонид с трагическим глубокомыслием произнес:

— «О, женщины, женщины, женщины — слабые и лживые создания!» — писал великий Бомарше во времена феодального неравноправия.

Промелькнула крошка-станция с поселком, речонка, лесок. Ночные передряги и бессонница, длинный день, как скачка по ухабам — того гляди вышвырнет (и вышвырнуло на товарную платформу!) — все вместе вытянулось в несуразный, неправдашний сон. Сквозь тревоги, заботы, хлопоты неожиданно, как на «гигантских шагах», то взлетишь под небо и захватит дух, то снова толчёшься по земле.

— Вы бы сели. Болтает ведь.

Взгляд, следивший за ней, разбередил память о непоправимой вине. Села, обхватила колени, оперлась на них лбом.

— Вот, говорили — делать самое нужное.

Она выпрямилась:

— Должна. — И подумала: «За себя и за Станислава должна».

А Леонид вдруг сказал:

— Мы накрепко сошлись в тюрьме со Станиславом. И, кстати, много думали об этом — самом нужном. О долге. Долге интеллигенции. — Леонид говорил еще медленнее обычного, часто останавливался. — Мать любила напоминать Белинского: «Свет и любовь есть естественная атмосфера человека, в которой ему легко и свободно дышать, даже под тяжким гнетом».

Никогда не думала этими словами, но все они показались своими.

— Не просто ввести новые социальные и правовые порядки. Не просто поднять вконец разваленное, полупервобытное хозяйство огромнейшей нашей страны. Но куда непроще создать эту самую «естественную атмосферу» — повсюду, устойчивую, обязательную, — он повернулся к ней. — Что завораживает нас в большевиках? Вот в Дубкове, Русове, Вениамине Осиповиче, в нашем «комиссаре» Лузанкове?

От неожиданности не сразу собралась, хотя думала об этом давно и не раз:

— Доверие… Требовательность… Бескорыстие… Бесстрашие.

— Знаете, все ведь определяется одним: чувством ответственности. Ответственности за страну и за каждого из нас, за каждого. — Он посмотрел на нее, будто спросил: поняла ли? — Именно — чувство, чувство ответственности. Оно, знаете, тоньше работает, чем разум. И даже быстрее. Или я — тугодум?

Она засмеялась:

— Я тоже.

Уплывала вдаль деревенька — серое пятно с черными следами пожара по краю, за ней желтели полосы неубранного хлеба.

— Ох, беда — война. Руки зудит. Всю крестьянскую работу, даже корову доить умею. За Байкалом в каждой деревне копал и пахал, чинил поскотины, крыши, сети. Косил… Руки зудит. — Он говорил быстро и словно тянулся за сиротливым полем.

Ей передалось беспокойство и тяжесть бездействия: