Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Качнуло, и рука Леонида протянулась перед ней к стенке.

— Сядьте глубже.

— Я — крепко! Ноги же упираются.

Он не убрал руку. Она засмеялась, сама не зная отчего:

— Ужас, до чего глупо мы кинулись за поездом!

Леонид усмехнулся, ответил по-Шуриному:

— Всяко быват.

— Никогда не встречала столько хороших людей, как в последнее время. Или в Сибири и люди лучше?

Паровоз тяжело запыхтел в гору, Леонид опустил руку.

— Почему в Сибири? Время, знаете, проявило. Многих очистило. И всякие ненужные перегородки между людьми разрушило. А потом… У нас, кроме гуманных идей, государство ведут самоотверженные, чистые люди. Их сердца, их поступки насыщают жизнь кислородом человечности. — Он, как всегда, говорил неторопливо, будто всматривался и тут же решал что-то. — Обмануть Ленина, нагрубить Ленину, польстить Ленину какой подлец посмеет? Я убежден, — он крепко поставил большой кулак на колено, — спрос рождает предложение не только в экономике. Сердца и поступки Ленина и его сподвижников требуют, спрашивают с каждого: будьте добры, дорогой товарищ, отыщите-ка у себя в недрах души ростки любви и доверия к людям. Пусть чахленькие, — выращивайте, если вы нам товарищ. Это, знаете, действует — ого! В малом масштабе я это постиг еще в нашей строительной практике — с подрядчиками, с рабочими…

Привыкла думать, что он художник, а ведь архитектор. Дорога повернула, ветер задул впятеро сильнее, загремел в ушах и вдруг прямо на них погнал черные лохмы дыма.

— Давайте-ка пересаживаться. Глаза ест, нос отрывает. Осторожно, без порывов и стремительности. Держитесь за меня.

— А я сама, — и быстро схватилась за перила.

— Вот наказанье!

Что-то еще бурча, Леонид расстелил брезентуху на середине площадки, под стенкой, защитившей от встречного ветра. Сел, обняв колено, рассеянно смотрел, как ветер гонял клочки сена по задней платформе, а из-под нее вытекали, извивались, блестели, терялись у горизонта рельсы. Виктория прислонилась к стенке, вытянула ноги.

— Детскими врачами должны быть самые талантливые, самые святые и самые смелые из врачей.

— Почему вы об этом?

— Как Вениамин Осипович, думаю о вашем будущем.

— Хочу делать самое нужное.

— Нужно, знаете, все. Видите, пшеница неубранная стоит. А вот найти свое дело, свое место, где лучшее, что есть в тебе, сможешь выложить до конца…

— Как его узнать, это место?

— У вас есть время — еще учитесь. Поймете, к чему душа лежит. А мне… Сейчас, пока война, — куда пошлют. А дальше…

И опять долго молчали.

Паровоз тяжело пыхтел на подъемах; потом, грохоча, летели под уклон. Справа и слева среди полей виднелись холмы, даже горы — Урал. А Сибирь не отпускает. Могила Станислава — навсегда боль. И все, что прожито, и всех, с кем прожиты три таких трудных года, — не забудешь, не разлюбишь. Дубки — все вместе и каждый в отдельности — навсегда дорогие. Серега, Наташа, Раиса Николаевна… Эсфирь и Русов, Лагутин… А Руфа-артистка? И все пертеровцы славный народ. Какие проводы устроили — в капустнике всех продернули, пели, танцевали… А на прощание уселись, как цыганский хор, Тонечка-солистка завела:

На припеве «Эх, раз, еще раз…» Рушка-толстушка вылетала как перышко, тряся плечами шла по кругу.

И Леониду спели:

А ведь правда, он очень внимательный, заботливый. Хотя всегда иронически, грубовато: «А ну, равноправный слабый пол, по вагончикам. Прыгать на ходу не пристало вам». Руфа говорила: «Наверное, мать у него хорошая». И, наверное, просто казалось, что ко мне он особенно как-то…

Леонид посмотрел на часы:

— Наши пертеровцы сейчас репетируют второй акт «Ученика дьявола». Да?

— Кстати, вы успели все эскизы и макет?

— Спасибо Руше, успел…

— Руше?

— Ну, вашей дружбе.

— Причем это?

— Я сказал: так ли, сяк ли — уеду с вами, ни часом позже.

Вот оно! Вот почему Руфа целых шесть дней придумывала: помоги дошить платье, потом — подожди, обменяем постное масло на шпиг, удобнее везти.

Смеяться? Сердиться? Засмеялась:

— Рушка предатель. Непременно через год приеду ей уши надрать!

— Предатель? Ей же спокойнее, что вы не одна.

— Еще бы — такая охрана! — И опять засмеялась. — Все-таки счастье побывать в Сибири. А мы-то сколько проехали, сколько видели!

— Не так уж много. Все вдоль железной дороги. Вот мне удалось побродить. Весной семнадцатого мои заказчики решили, знаете, повременить с постройкой банка, а я решил взглянуть на Байкал, раз уж занесло на Ангару. И, знаете, прошлялся до холодов. На поезде — сорок сороков тоннелей над Байкалом — до Верхнеудинска; обратно по Селенге — что за река! — где пешком, где на лодке до устья. Берегом Байкала тоже пешой, и на товарняке — до Ангары. Вода изумрудная, и на самой середине — глубина сажени три! — каждый камешек виден. Вкусная, холодная. «Ангару пил? — говорят. — Еще приедешь». А «славное море, священный Байкал»? Бай Кёль — «богатое озеро». Чудо чудное, диво дивное. И в ясный день, и в туман, и в дождь, и в бурю. Вы должны побывать. И мне еще придется — байкальские этюды пропали. А были удачные.