Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

А близко опять заплакал малыш. Дядя в неподпоясанной гимнастерке, заросший до глаз серыми волосами, наклонился над ним, нерешительно подергивал подушку:

— Дуня постирать пошла. Вот, няньчею.

Виктория, не глядя, отдала пальто Леониду.

Худенькое тело рвалось из рук, сердце в нем стучало так часто, что казалось, не хватит у него силенок, не выдержит и вот-вот остановится. Завернула покрепче ручонки, взяла кружку с чаем — холодный.

— Леонид, пожалуйста, подлейте кипятку, — сказала строго и тут же подумала, что опять обижает, а за что? И попросила даже ласково: — Надо флягу погорячей. Вам не трудно, Леня?

— Надеюсь справиться, — не глядя, взял флягу и ушел.

Больше не посмотрит, как там, на площадке… И не надо. Как надоела балалайка и певица. И пусть. Лишь бы маленький… Как пьет, поспевай только. А глядит серьезно. Голубоглазый. Мордашка худенькая, шея старушечья. Просто счастье, когда не плачет. Будет ли в этом Кургане врач? Лишь бы хороший, чтоб знал, как с грудными…

— Чувствительно поет, — восхищенно сказал кто-то наверху.

Оттуда же донесся нравоучительный ответ:

— Насчет церкви при нынешней антирелигиозной целеустремленности…

— Церковь для чувствительности, а не с точки зрения. Вишь, как выводит…

Сосед, который опекал малыша, почесал обросшую щеку, подмигнул, ткнул пальцем вверх:

— Ноне, как двое сошлись, так и дискут враз. Никак не смириться всем. Перетрясло, что картошку в лукошке. — Помолчал, долго чесал подбородок и щеки. — Войну бы замирить. И хрен с ей, — приостановился и отчетливо сказал: — С тириторией с энтой.

Пришла Дуня. Леонид принес горячую флягу. Уложила малыша — он молчал.

Надрывный аккорд, песня кончилась.

Дунин сосед расстелил тряпицу, вынул из солдатского мешка черный пирог с картошкой, кусок розового сала, воблу:

— Чем богаты — угощайтесь.

Дуня торопливо доставала свои подорожники. Ведь и в самом деле надо завтракать, Леонид проголодался, конечно.

Он лежал на нарах, смотрел в окно, подперев голову. Постаралась сказать повеселее:

— Доставайте «продуч», идем к Дуне. Завтракать-то пора!

Леонид молча подал баул, молча соскочил с нар. Опять кто-то безжалостно драл балалайку, и заливалась женщина:

— С душой поет, — сказал солдат.

Леонид прибавил:

— И голос красивый.

Дуня зашептала:

— Что не венчанная, за то и гнала меня мачеха. — Всхлипнула. — И Санюшку не крестила, не велел мой Саша. А может, с того и болеет? А? Как скажешь?

— Глупости какие! Доктор посмотрит, и…

Дуня вытерла слезы.

— А ведь приспокоился, глянь, уснул. Може, и на поправку? А? Как скажешь?

— Может быть. — И подумала: «Только б хороший врач в Кургане».

Дуня двадцатый раз пересказывала ей письмо свекрови: «Приезжай, сиротинка, будешь нам за дочку. Коровушку для внучонка держу. Ведь сынка нашего Александра кровиночка — сынок-то твой».

А какая мать у Леонида? Учительница сельская в Тверской губернии. И папа в Твери. Леонид поддразнил: «Судьба нам, видно, вместе путешествовать». А малыш спит. Может, верно — лучше?

Кончили завтракать, прибрали, стало нечего делать. Одолела опять тревога за мальчика. Заметалась — найти бы дело! — пошла через вагоны взглянуть, хорошо ли сохнут пеленки, и придумывала, о чем бы таком «необходимом» заговорить с Леонидом. Услышала нестройное — видно, нетвердо еще знали мелодию — пение «Интернационала». Пели ее ровесники — две девушки и три парня. Подсела на край скамьи, подтянула. Допели и вдруг заспорили, как правильно: «Это будет…» или «Это есть наш последний и решительный бой»?

Широкоплечий детина в тесной гимнастерке (Виктория не сразу заметила, что одна штанина у него подвернута и подоткнута за пояс — ноги нет) сказал:

— Власть у нас теперь советская, так что еще «будет»? С поляком домиримся, Врангеля добьем — что еще за такое «будет»? Есть.

— Да-а! Ты чо это, старшой? — тонким голосом начал щуплый, бледный, наголо бритый (после тифа, конечно) паренек. — А мировая революция как? — И неожиданно трескучим басом: — У себя управимся, а на мировой пролетариат — чихать? Ан последний-то будет еще!