Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— И аллах с ним.

И тут как раз светануло сильней прежнего.

— Вот! А вы не видели!

— Волноваться-то о чем — увижу.

Действительно, о чем? Глупо. Свела на шутку:

— А если вдруг бандиты? Белые?

В ярком свете пробежал кусок плетня, стожок, желтая береза.

— Пойду ловить бандитов.

Внизу один похрапывал ровно, уныло, другой то замолкал, то взрывался громоподобно, с присвистом. Чужесветные. Неприветливые, недовольные.

До Омска жилось как дома, свободно, втроем. На четвертом месте попутчики менялись. В Юрге сел пожилой инженер, говорил мало, о «Копикузе» — грустно и уважительно, о советских хозяевах — иронически. Промелькнула усталая женщина; только и сказала, что едет домой с конференции работниц, укрылась солдатской шинелью и проспала до самого Барабинска. А дальше спутники появлялись на один-два перегона.

Вениамин Осипович с первых минут казался старым другом. Он радовался каждому человеку, и Виктория замечала, что всем, так же как ей, хотелось не огорчать его. Даже инженер из Кузнецка застеснялся своей иронии и пытался находить «кое-что рациональное в борьбе Совдепа (он делал странное ударение на последнем слоге) с разрухой».

Неторопливо «чаевничали» — заваривали какую-то травку.

Коллективный «продуч» Виктория раскладывала на чемодане, покрытом салфеткой, и старалась угостить старика получше, угадать, что ему нравится.

— Попробуйте коржики украинские — черноваты, но очень вкусные. А шаньги надо есть, пока не зачерствели.

— Милая черемуха! В ваших столицах не полакомитесь эдакой прелестью.

Втроем гуляли на долгих стоянках. Читали наклеенные на стенах газеты. «На Крымском участке бои с переменным успехом… На Западном фронте наши части после боя оставили Каменец-Литовск…»

Вениамин Осипович спокойно говорил:

— Ничего. Образуется. Справимся. А вот: восстанавливаем транспорт, ремонтируем, видите. И хозяйство: «В Ивановском уезде крестьяне заканчивают починку плугов, борон, сох». А в Верейском, видите, открыто «четыре постоянных дома ребенка (яслей) и два детских сада». А вот Семашко пишет: «Под грохот гражданской войны, работая на наших ответственных фронтах и постах, женщина не должна забывать своей постоянной задачи — женщины, матери». Вот как, свет души моей.

Занимало его все: архитектура, живопись, театр, литература, экономика, медицина. Но, кажется, больше всего дети. Рассказывал о русской колонии в Тулузе, где кончал коллеж после побега из Нарыма; потом он и Леонид говорили о московском и петербургском ампире; ей было интересно вспоминать в подробностях университет и Манеж, мимо которых чуть не каждый день ходила все детство, не думая, что это ампир, и вдруг:

— Кстати, хирургия детского возраста — это ведь новая специальность. Сколько предстоит поисков, решений, открытий! Нет, я уже не агитирую, мой свет, — так, мысли вслух.

Перед Омском писал адрес Юлии Осиповны в Петрограде и свой омский, глянул на Викторию:

— Нежность в вас, и воля неукротимая… — махнул рукой. — А, не буду!

Очень хотелось его порадовать: буду детским врачом! — но соврать не могла.

Почему Леонид не возвращается? Вспышки реже, тусклее.

Проводили Вениамина Осиповича недалеко. В Омске от вокзала до города версты три. Ветер злющий крутил пыль, бросался песком. Старик все гнал их обратно:

— Давайте прощаться! Заворачивайте!

Отчаянно не хотелось прощаться, но кто знал, сколько простоит поезд? Вениамин Осипович посмотрел на нее, на Леонида, опять на нее:

— Ну, свет Кирилловна, не поленитесь, напишите старому хрипуну. Охочусь знать, как развернется в жизни строптивая мадонна.

Вспышки совсем пропали, а Леонида нет. Вдруг правда бандиты? Сбрехнула шутя, а ведь может быть. Ведь еще не кончено. В Петрограде же убили финских коммунистов.

Нашарила на багажной полке ботинки, шнуровала кое-как, пропуская дырки, лишь бы прихватить высокие голенища. Заурчала дверь, Леонид сказал шепотом:

— Букса у нас горит.

— Ну, слава богу!

— А чему, собственно, радоваться?

— Да нет!.. Просто могло быть хуже.

— Философский подход, мадонна.

Хочется спать, а не уснуть. Антик с мармеладом — воздух спертый, от окна дует, бока болят — не мягкий вагон. А, лишь бы ехать, четвертый так четвертый. Полка сплошная, как нары, Леонид рядом. Уснул, умаялся. Ночка — бред. Ребятенок рядом плачет опять. Уснуть бы. Кругом сонное царство. Который может быть час? Чуть сереют окна. Как тетя Мариша, после всяких пертурбаций не сплю. Уж и ночка!