Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Такой же, как летит за окном, был огненный лес, и на душе отчаянно мутно, ухнулась в ледяную воду, а Станислав…

— Витя!

— Да?

— Вениамин Осипович интересуется вашим будущим.

— Будущим? Моим?

Старик подвинулся и наклонился к ней через столик:

— Ведь вы должны любить детей.

— Я и люблю. А что?

— И вас не привлекает педиатрия?

— Я хочу — хирургом…

Он посмотрел на ее руки, как-то виновато улыбаясь, посмотрел в глаза:

— Моя сестра — детский врач в Петрограде. Знал бы, что вас встречу, захватил бы ее письма. Поэмы. Прежде она писала: «Хоть голову разбей, наизнанку вывернись, негде раздобыть средства. Ведь капля в море наши образцовые больницы, ясли, консультации, молочные кухни. Два миллиона малышей гибнет в Росии каждый год, а мы бессильны». Подумайте — два миллиона. Чуть не каждый третий из родившихся. Сколько материнского горя, подумайте, — он слегка задохнулся, помолчал. — В необъятной России-матушке благотворительность, земства могли содержать едва ли сотню детских учреждений. Я не надоел вам?

— Нет, что вы!

Он опять взглянул на нее, удивляясь и радуясь:

— И вдруг — как во сне или в сказке: государство дает средства. В разрухе, в войне, в голоде дает средства. Хорошо? Еще бы! А врачей-то нет. Вообще врачей мало, а уж детских… Самая тяжелая, самая ответственная и, по моему разумению, самая скромная специальность. Светлые люди должны встречать ребенка в этом мире, радоваться ему, беречь. Надоел? Нет? И подумайте только, первый год жизни — самый хрупкий возраст, а ни в одной университетской клинике еще нет отделения для грудных. Жаль, что не в Петроград едете. На всякий случай сестрин адрес вам запишу. Нет, после. Заговорил? Отдыхайте, мой свет, смотрите. И Пушкин любил осень.

Смотрела в окно, временами прислушивалась к разговору. Слова Леонида лучше долетали, хотя он сидел дальше от нее.

— Меня Камерный привлекает. Своя дорога, и даже известный культ формы, и… Коонен. А что сейчас они ставят?

Вениамина Осиповича не слышно. «Сакунтала» помнится, как живые картины. А о чем она? «Саломея». Осталась в памяти только страшно красивая, жестокая Коонен. И ясно, будто видела вчера, история трагической любви некрасивого поэта к великолепной Роксане — Коонен. Детство.

С того утра, когда шли из Чека, Леонид сразу стал ближе, и сразу нашлось, о чем разговаривать. Хотя он молчаливый. Иногда в далеких прогулках по алтайским лесам и озерам рассказывал о детстве в тверской деревне, об архитектуре своего любимого Питера, об Академии. Первое время смущало, что он ходил босиком, к тому же беспокоилась: поранит или наколет ногу. Он посмеивался:

— Скорей ваши тюфельки проносятся, чем задубелые мужицкие подошвы.

По-Шуриному — расхлебеня, а видит такое, чего другой внимательный не заметит. Алтай — Ала-Тау — Золотые горы. Сколько легенд и красот, и даже названия будто зовут: Бия, Катунь, Ануй. Там, кажется, до сих пор неспокойно. В поездках случалось, что Лузанков не позволял уходить далеко. Не то в Черепанове, не то в Алтайской рабочие сидели на «Проделках Скапена» с винтовками. Конный отряд бандитов разбойничал где-то недалеко и зверски расправлялся с красными. А потом — жестокость родила жестокость — на маленькой станции (стояли недолго — играть было негде и не для кого) — самосуд. Женщины отбили у конвоя пойманного бандита и зарубили лопатами. Женщины. Вдовы и матери замученных. С яростью, с рыданиями зарубили. А дети кричали от страха.

Одна маленькая Аниска с ошпаренной ножкой попалась за всю «практику». На перевязке сама чуть не заплакала с ней, стала рассказывать про Дюймовочку. И так и повелось — обеим помогала сказочка. А как-то Аниска спросила:

— Потом она к маме обратно приехала?

И появился новый конец у сказки.

Дым летит густо, а в просветах ржавые папоротники, красноватый подлесок, темные гривы хвои. Осенью всегда будет особенно думаться о Станиславе.

Медленнее ход, толчки на скрещениях рельс, тише перестук и скрежет колес. Стоп.

— Было мне около одиннадцати. — Глухой, и без тембра голос у Вениамина Осиповича, а чем-то приятный. — Тетка сболтнула: «Она тебе не мать, а мачеха» — и испугалась: «Пошутила я, никому не говори». А будто отравила меня. Я стал ревниво замечать, что к сестренке мать ласковей, балует, не строжит, как меня. Конечно, думаю, Юлька родная ей и глаза такие же голубые. И однажды в сердцах закричал: «Не стану мачеху слушаться». Она, как сейчас помню, побелела и на стол оперлась: «Откуда ты это взял?» — «Сам вижу». Мама заплакала: «Не знаю — своих не дал бог, — не знаю, можно ли крепче любить, чем я тебя и Юленьку». Обоим была не родная, а роднее иных родных. — Вениамин Осипович дал себе отдышаться. — Так вот и сейчас многие шарахаются: власть рабоче-крестьянская — мачеха нам.