Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Он помолчал, повернулся к Виктории и задорно, по-мальчишески сказал:

— А знаете, сестра моя считает, что хирургия рождена слабостью терапии.

— Что?.. — Лицо ее залило жаром. — А раны? Войны? Если с этими Врангелями, пилсудскими не кончится, на фронт пойду сестрой.

А он улыбался:

— Войны должны исчезнуть с земли. А дети — и во время войны их надо беречь, лечить, воспитывать. Надо же смотреть вперед!

— Ну хорошо, а травмы? А врожденные уродства?

— Всё будут лечить и предупреждать терапевты.

— Ну… не знаю. Ну… может быть, только когда?

Вениамин Осипович рассмеялся:

— Не скоро, конечно, взрывчатое вы существо! И ваша возлюбленная хирургия еще во многом поможет развитию терапии. Да и война не последняя в мире.

Отходный гудок — поехали. Следующая — Узловая.

На желтом закатном небе чуть покачиваются, переплетаются прозрачные ветки березы, редеет листва. Два кедра не шелохнут плотными кронами. За лето разросся шиповник над могилой. Красные листья ложатся на красный камень. Осень. Вытащил из ледяной реки — осенью. Переломилось, очистилось от неприязни чувство к нему тоже осенью. А этой осенью должны были вместе ехать в Москву. Тихо как. И птиц уже не слышно, и в воздухе горечь увядания и кладбища. Ожидая смерти, просил передать: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим…» Почему, ну почему думала о нем нехорошо, неверно, так долго не понимала, обижала?

— Не замерзли, Витя?

— Как вы неслышно… Разве пора уже?

— Если московский не опоздает. Я подожду вас у сторожки.

Шли быстро, молча. Загорались окна и уличные фонари. Так знакома и навсегда памятна Узловая. Оттого, что рядом Леонид и можно молчать, а захочешь — говорить, легче. А оттого, что может быть легче, что все может отодвинуться, — опять еще больнее. Если вспомнить, в каждом дне найдешь поступок, слово, которого не надо бы. А не вернешь, не загладишь ничем, никогда. Самое страшное слово — «никогда». И никогда оно не оставит, всегда будет упрекать.

— Страшное слово — «никогда».

— Оно может быть разным. И добрым.

— Для меня — не может.

Свечка в фонаре пыхнула, затрещала и погасла. Чернота кромешная. Вовремя забралась на свой этаж. А спать не хочется. Новые попутчики уже похрапывают внизу. Может, и Леонид засыпает? Вчера спросила бы запросто. А проводили в Омске Вениамина Осиповича — и что-то случилось… Нет, почему бы не спросить: «Хотите спать?» Почему? А зачем? Пусть спит. Легла на спину. И вовсе не пусть, а не сказать ничего. Некулема. А он почему не заговорит? Не хочет? Ну, не надо.

После Куломзина у моста через Иртыш остановились. С маху сказала:

— Пробежимся по «дикому брегу»? — И тут же скисла, и вдруг великосветским тоном: — Или вам не хочется?

А он так ядовито:

— Представьте, хочется.

И лучше бы пошла одна. Все равно молчали, как чужие: вспомнила Куломзинское восстание, погибших подо льдом Иртыша; потом Озаровского и «поручика Леонида Турунова» — Алексея Широкова — Лешу. Подумала: «И Журавлев — Леонид». Пусть спит, и слава богу, и очень даже прекрасно. Ворочается? Ну и пусть себе.

— Витя!

— Да?

— Я думал — спите.

— Так… дремала.

— Ну, валяйте дальше.

— Нет! Рано еще.

Свесилась с полки — так же, как он. Глаза привыкли к темноте, но лицо его больше угадывала, чем видела, и он не мог ее видеть. Чувство незащищенности, что мучило весь день, ушло.

— Неприютно без нашего хрипуна.

— Просто тоска.

— Эти в бельэтаже какие-то чужесветные.

— И, кажется, до Москвы они. Сколько нам еще ехать?

— Проводники говорят — здесь быстрее, на седьмой день будто бы Москва.

Москва. Даже дрожь берет.

Впереди мелькнул слабо освещенный телеграфный столб, и опять все темно.

— Так засосал театр, что, пожалуй, не оторваться. Эх, жизнь малиновая.

Так же на мгновенье слабым светом выхватило впереди куст.

— А вы этому не рады?

— Архитектуру жаль.

Опять и опять: не то вспышки, не то фонарь откуда-то.

— Знаете, впереди что-то загорается и гаснет. Мы ведь далеко от паровоза?

Леонид взялся за крюк над своей полкой, другой рукой оперся о полку Виктории и подтянулся, чтоб заглянуть в окно с ее стороны. Волосы его чуть касались ее подбородка, тепло запахло мятой, мылом и еще чем-то незнакомым. Надо отодвинуться. Или это невежливо?

— Ну вот, как нарочно, не светится! — сказала так, будто ей без этого света жить невозможно.

Леонид повернулся к ней, чуть блеснули глаза, — зубы, ласково ответил: