Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Каждую секунду мне казалось, что они вот-вот поймают меня.

Вы, наверное, знаете, как это бывает с человеком, когда он взволнован и до крайности напуган.

Весьма возможно, что эти два негра еще некоторое время гнались за мною через ипподром, вплоть до группы деревьев, расположенной позади, но возможно также, что после нескольких минут охоты они устали, вернулись к себе и легли спать – тем более что они были сильно под хмельком, как я уже говорил, и, может быть, попросту дурачились.

Но если оно и было так, то я этого не мог знать. Я мчался что было сил и все время слышал какие-то звуки – вероятно, они происходили от дождя, падавшего на мертвую листву, и от завывания ветра среди оголенных деревьев. И что вероятнее всего – меня больше всего пугал звук от моих собственных босых ног, когда я наступал на сучок или на что-нибудь в этом роде.

Мне казалось, что как раз возле моего уха все время раздается какой-то странный, жуткий и непрекращающийся звук, похожий на тяжелое дыхание сильного человека. Надо полагать, что мое собственное дыхание отдавалось у меня в ушах. И мне слышался тот смешок, который раздался там, на чердаке, – тот самый, от которого мурашки бегают по спине. Конечно, каждое дерево, мимо которого я бежал, казалось мне человеком, готовящимся протянуть руку, чтобы поймать меня, вследствие чего я шарахался в сторону и – бух! – наскакивал на другое дерево. Я не переставал ударяться плечами о деревья, и у меня вся кожа была ободрана; при каждом столкновении с деревом мне чудилось, будто огромная черная лапа опустилась на меня и рвет мясо со спины.

Не знаю, сколько времени это продолжалось – может быть, час, может быть, пять минут. Но сколько бы то ни было – ни мрак, ни мой ужас не рассеивались, и я не мог бы, ради спасения моей души, крикнуть или произнести хотя бы один звук.

Почему я не мог, не знаю.

Может быть, потому, что в эти минуты я был женщиной и в то же время вовсе не был женщиной?

Может быть, потому, что мне страшно стыдно было, что вот – я вдруг стал женщиной, и я слишком боялся мужчин, чтобы решиться проронить этот звук? Я ничего в этом не понимаю. Это превосходит мое воображение.

Факт тот, что я не в состоянии был и слова произнести. Я снова и снова пытался крикнуть, горло мое ныло от этих попыток – но тщетно.

А потом, после того, что казалось мне вечностью, я выбрался из чащи деревьев и снова очутился на ипподроме. Я все еще, видите ли, был уверен, что черные бегут следом за мною, а потому я мчался, как одержимый.

Понятно, что, бегая вдоль беговой тропы, я добрался наконец до того конца ипподрома, близ которого находилась заброшенная бойня. Несмотря на мой испуг, я понял это по анафемскому смраду, который исходил оттуда.

Не знаю, право, как мне удалось перелезть через высокий забор, и я очутился в поле у разрушенной бойни.

И все время я пытался крикнуть и объяснить моим черным преследователям, что я мужчина, а не женщина, но ничего из этого не выходило.

Внезапно я услышал звук, походивший на хруст переломанной доски, и я решил, что они уже лезут через забор.

Я еще быстрее пустился бежать по полю, совсем как бешеный. И в эту минуту я споткнулся и упал на что-то.

Я уже говорил вам, что поле вокруг бойни было усеяно костями, которые лежали здесь до тех пор, пока не стали совершенно белыми. Там были черепа овец, коров и тому подобные прелести.

И когда я упал, то растянулся плашмя на чем-то или в чем-то холодном, белом и неподвижном.

По всей вероятности, это был остов лошади.

В таких городках берут старого одра, который приказал долго жить, вывозят за город, в поле, и сдирают шкуру, чтобы выручить за нее пару долларов.

Никакого значения не имеет, чем была эта лошадь при жизни – все лошади так кончают! Может быть, эта участь постигла много таких рысаков, как Наддай, Мой Мальчик и им подобных.

А потому я полагаю, что это был остов лошади; по всей вероятности, он лежал на спине, птицы выклевали все мясо, а дождь и ветер выбелили кости.

Коротко говоря, я упал и растянулся, сильно порезал бока и за что-то ухватился руками. Я упал как раз меж ребер лошади, и они как будто схватили меня в свои мертвые объятия. А мои руки, ища, за что ухватиться, попали в скулы черепа, и они были холодны на ощупь, как лед. Белые кости вокруг меня и белые кости в моих руках.

Новый ужас объял мою душу и проник во все фибры тела. Меня начало трясти, как – я видел однажды – собака в овине трясла крысу. Это был ужас, подобный тому, как бывает, когда вас настигает огромная волна – вы ходите по берегу и вдруг поворачиваетесь и замечаете, что гигантский вал надвигается на вас; вы бросаетесь бежать и вдруг наскакиваете на огромный утес; утес так велик и так крут, что вам через него не перелезть; а вал все надвигается, и вы знаете, что ничто в мире его не остановит. И наконец вал сбивает вас с ног и начинает вертеть, и крутить, и бросать, и рвать – и оставляет полумертвого на берегу.