Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Я отогнал от себя недоверие и ворох подозрений, и мы пустились в путь.

«Во-о-он тот лес у нас именуют Станиславом», – показал я Лашукасу темно-синюю стену деревьев.

Лашукас вздрогнул и ни с того ни с сего спросил «почему?». Я не нашелся что ему ответить, и задумался о своей девочке, которую вскоре увижу.

– Ты любил ее, Мейжис?

Да, деденька. Поначалу я ее ненавидел, но вскоре полюбил. Расскажу тебе, как все было.

– Мои уши отверсты твоим словам, сыночек. Мне не терпится все услышать.

Тогда, дедонька ты мой, слушай.

– Пойдем, мой мальчик, – сказал мировой судья, протягивая мне руку, чтобы я за нее ухватился.

Но я не взял его руки. Мы перешли мост, на поверку оказавшийся двумя-тремя колодезными кольцами, засыпанными сверху гравием, спустились с насыпи и пошли вдоль речушки к усадьбе. Судья шагал широко. Лицо его было слегка смущенным. Он чувствовал долг что-то сказать мне, что-то объяснить, но не знал, что именно. Поэтому он ограничился тем, что пнул попавшийся под ноги камешек, и тот со всплеском упал в воду. Судья взглянул на меня. Тогда мне вздумалось немножко сыграть отца. Лицо мое стало непроницаемым. Я даже не глянул, куда упал камешек, хотя любой другой на моем месте сделал бы это чисто механически.

Судья Крамонас открыл калитку и пропустил меня первым. Когда мы подошли к дверям, он крякнул:

– Ну-ка, сумеешь сам их открыть? – но тут же окончательно смешался, осознав всю несуразность своего вопроса. Я, однако, даже не взглянул на него, преспокойно отворил дверь и переступил порог.

За порогом была кухня, совершенно пустая, лишь булькающие кастрюли свидетельствовали о том, что кто-то есть неподалеку. Судья, словно гость, постучал костяшками пальцев в дверной косяк и позвал:

– Анеле.

Я увидел «плотного сложения», как выразилась бы моя крестная, но стройную женщину с длинными каштановыми волосами, волнами ниспадающими на плечи. В руке она держала частый костяной гребень. Она стояла в дверях, и, хотя была высокой и крупной, казалось, что солнце, сияющее в окно за ее спиной, просвечивает эту женщину насквозь.

Женщина, молча улыбаясь, смотрела на нас. Я поднял голову и взглянул на судью. Тот тоже едва заметно улыбался. За порогом дома пропал человек, рубивший траву резкими ударами хлыста, исчезли сковывавшая его лицо значительная мина (в разговоре с моим отцом), смятение (когда мы шли рядом вдоль речки, и он не знал, что сказать). Все это осталось на солнцепеке за порогом. Теперь его лицо разгладилось, он, прищурившись, смотрел на жену, а ее губы и ресницы чуть-чуть дрожали, словно крылья бабочки, сдутой ветром в одуванчики.

– Это сын капитана Уозолса, – сказал мировой судья. – Я должен идти с ними, хотя мне не хочется. Я хотел бы остаться с тобой. Сам не знаю, зачем я туда иду. Наверное, людское мнение для меня значит больше, чем я до сих пор полагал… – Слова, будто клочки бумаги, витали по кухне, потому что никому до них не было дела: ни мне, потому что не мне они предназначались, ни супруге судьи, потому что, бог знает отчего, она их не слушала, лишь смотрела на мужа, ни, в конце концов, самому судье, потому что перед тем, как произнести, он упорно повторял их про себя.

– Извольте не беспокоиться, – сказал я. – Я тут побуду.

Судья улыбнулся, кашлянул, потряс головой, словно вытряхивая капли воды из волос. Откуда у него в волосах эти соломинки? Может, они спят на сене?

– Я пошел, – сказал наконец судья, взял руку жены, поцеловал ее в ладонь и вышел, оставляя нас наедине.

Мне стало неловко: о чем говорить? Я сел на скамью, раскрыл свой альбом и принялся рисовать рыб. Настроения у меня не было: во время этого путешествия я всего навидался, всяких существ рисовал. Но что поделаешь… Хотелось вернуться домой, отдохнуть от отца, от провонявших табаком солдат. Да, видно, раньше чем через неделю не выйдет.

Тогда мне вдруг показалось, что скамья подо мной дрогнула. Это знак , снова знак. Второй раз уже сегодня. Меня прошиб прохладный пот. Я вздрогнул и застонал. Женщина обернулась. Я заметил испуг на ее лице, и мне подумалось: да, да, смотри на меня, тварь дрожащую, стонущую, полуобморочную, я ведь тварь мутная, какая-то непонятная, смотрите все (я кипел, как котелок с порохом). Крестная предвидела, что такое случится. Предупредила: если мне будут являться знаки , все станут смотреть на меня с брезгливостью. Призналась, что в юности ее считали ведьмой.

Я знаю, чтó эта женщина сейчас думает. Ей кажется, что, рисуя, я прихожу в такое исступление, что… (не знаю, как это называется). Ей кажется, что я очень одинок. Вот-вот начнет меня жалеть. Но я вовсе не одинок. У меня в голове есть все, что нужно, чтобы я таким не был.