Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Войдите в мое положение: приятели, конечно, друзья, но один встает в семь часов утра, другой в десять, а третий — в полдень. Каждому самовар подогревай. Да и яичница стынет, и оладьи тоже.

Гостили у меня еще и родственники — люди молодые, студенты. Наговорятся за день, наспорятся и дрыхнут.

Тех «петушком» не будили — не связывались. Те утром кто как просыпались. И сейчас же в спор вступали со всеми, на все лады социализм склоняли. Им все равно — что есть и что пить. В них с утра одержимость идеями играет. Они не были охотники. П. А. Сучков, бывало, скажет им:

— Идите спорить на реку, в купальню.

Ну и хорошо. Они там, в купальне, и спорят.

В прекрасное майское утро чай всегда на террасе. Сливки, оладьи горячие, творожники, баранки, сушки с солью, просфоры от Троице-Сергия.

Приятели откушают чай, ну, а потом начинается жизнь. Кто — что. Принимаются за дела. Кто берет корзинку, идет собирать грибы. Василий Сергеевич приспособляет рыболовные снасти…

Но не все ровно выходит в жизни. Бывают неожиданности. В то майское утро, только подали чай, сторож со станции телеграмму принес.

Сторожу поднес стаканчик водки и закусить.

Раскрыл, читаю телеграмму. «Что такое?» — думаю.

«Целую, приеду — Нана. „Фифи“».

«Что за черт», — думаю. Показываю Павлу Александровичу. Тот читает и говорит:

— Какие пошлости!

— Вздор! Все у тебя какой-то вздор.

Коля Курин читает и пугается. Говорит:

— Знаешь… Я, брат, знаю ее. Ну ее к черту. Это, брат, несомненно, мне телеграмма.

— Нет, позвольте, — говорит Вася Кузнецов, — это телеграмма мне. Только, знаете, странно: я ей, помню, адреса не давал… Это из «Золотого якоря» [140] «Золотой якорь» — ресторан в Москве. певица. Да… кажется, Фифи. Это Ванька знает.

Доктор Иван Иванович озабоченно осмотрел телеграмму. Перевернул, посмотрел адрес и сказал:

— Это мне телеграмма. Пациентка, истеричка. Любит, чтобы ее осматривали доктора. Она себя называет Фифи, Нана. Годы у ней уж такие — любит лечиться. Однажды жена подслушала. Что было! Я ей говорю: «Истеричка», а она говорит: «Врешь. Ты за ней волочишься». Ну что тут скажешь!..

Доктор вконец огорчился: день-то какой майский, а всякое удовольствие испортят! Ах, эти женщины!..

— Да нет же! — раздраженно прервал его Василий Сергеевич. — Это Нана из «Золотого якоря». Я же знаю. Косища — вот!.. — показал он ширину косы.

— Ну, таких, брат, не бывает кос, — сказал Коля. — Это, брат, не та. Это Фифи Приставала. Она тоже певица. Уроки все берет. Голосу никакого…

— Это, значит, ты адрес-то дал? — спрашиваю я.

— Нет, брат, я только сказал, что еду к тебе. Адрес, должно быть, Анфиса сказала.

— Ведь она «целую» пишет, — говорит приятель Вася.

— Да ведь это так. Она артистка. Они часто пишут «целую», чтобы нежней выходило.

— Кинстин Лисеич, — слышу, кричит тетенька Афросинья, — выйдите-ка.

Я вышел в коридор.

— Я пошла на речку, — говорит Афросинья, — самовар песочком почистить. В купальне-то вот дерутся, вот ругаются. И чего это? Прямо до ужасти. Чего бы не было, сохрани Бог…

— Ничего, — говорю, — пускай. Молодой народ.

…А приятели мои послали для верности три телеграммы и Фифи, и Нана: получив, мол, телеграмму, уехали в Москву…

Годы, что ли, уж такие преклонные, что все вспоминается, как жили прежде, и кажется, что все прежде было хорошо, или душа не хочет помнить все горе, которое переживалось, только рад вспомнить всегда то, что любил, что радовало жизнь и давало веселье — эту живую награду неба.

И все вспоминаю я свой дом в деревне. Место было глухое, на горке, большой сад, огромные ели, березы, липовая аллейка, клен, малиновый сад, огород и гряды с ягодами.

У меня была лошадь, корова, свиньи, баран, козел, ручной заяц и много кур, индеек, гусей, уток и три десятины земли.

Горка была песчаная. Когда стали рыть колодезь — рыли долго. Все был мелкий песок, и только на двадцать четвертом аршине показались вода.

Вода кристальная, ключевая. Прекрасная. Но колодезь имел и еще одно свойство. Бывало, приятели смеются, умываясь у колодца, а в колодце на дне кто-то тоже смеется.

В колодце было эхо.

Скажешь, бывало, в колодезь:

«Эй, ты, что ты там делаешь?»

А эхо отвечает:

«Что ты там делаешь…»

И голос эха был такой ласковый, чистый, юный, молодой.

Даже Ф. И. Шаляпин, гостя у меня и умываясь утром у колодца, пел в колодезь и потом говорил:

«Какое красивое эхо».