Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Федору Ивановичу явно понравился мой колодезь, хотя поначалу он и рассердился, когда колодезь ему сказал, что на чай не любит давать.

Вечером я писал с натуры недалеко, с краю сада. Вдруг вижу, как Шаляпин направляется ко мне. Подходя, говорит смеясь:

— Понимаешь ли, хорошо ты колодезь устроил! Подошел я сейчас к колодцу и слышу, как в нем свинья хрюкает. Думаю: что такое — боров-то в сарае? Я — туда. Вижу — около борова трубка из стены выглядывает. Это непременно у меня надо сделать!..

И казалось мне, когда я приезжал в деревню, в свой деревянный дом с террасой, которая выходила в сад, — за садом блестела речка Нерль, — что я приезжал в рай.

За речкой Нерлью шел огромный сосновый лес на сто четыре версты. Назывался Феклин бор.

Какой воздух был от этого бора! Пахло сосной, смолой. А вечером над речкой ложился туман. Здесь стоял запах водяных лилий и желтых кувшинок. Кричал коростель, и заливались соловьи. Конечно, это и был рай.

Земли-то у меня было три десятины всего. А что только на ней не росло! И малина, красная и черная смородина, и клубника, крыжовник, земляника, черника, костяника, ландыши, фиалки, розовая дрема.

В саду жила иволга. Поутру трещали веселые сороки, влетали в кухонное окно на стол, растопыривали крылья, поднимали хвосты, клевали мне руки и тетушке Афросинье. Больно клевали. Кричали: «Давай есть». Так обнаглели. Скоро привыкали птицы в саду моем. На террасе горлинка свила гнездо и ворковала по вечерам.

— Это у тебя оттого, — сказал Герасим, — стрелять в саду не велишь.

Конец мая — охоты никакой, зато рыбная ловля есть. Василий Сергеевич — главный рыболов — так на реке и пропадал с Василием Княжевым, моим слугой, и приятелями.

Ловили рыбу чуть свет. Возвращались в дом к утреннему чаю.

— Из-под самого берега, под Феклиным бором, смотрю, — говорит Василий Сергеевич, — что-то туда-сюда плавает. Чудно! — так воду и вертит. Я-то на нашем берегу, а это по ту сторону. Я взял большого живца, с большим поплавком, да и забросил. Там как хватит — да под берег. А там, гляжу, норы. Зверина-то — во! — показал он рукой аршина полтора от полу.

— Это что же такое? — удивился я.

— Господи, помилуй, — смеясь, сказал Караулов.

— Чего «Господи, помилуй», я сам видел, и ничего смешного тут нет. Лес на двести верст! Мало ли какое зверье здесь живет.

— Это верно, — встрял в разговор Василий Княжев, — тута всего есть. Помните, налимов-то ловили ночью на Глубоких Ямах. Как орал-то, зверина, чисто бык. И что такое — не поймешь. Володя-то убежал со страху домой.

— Герасим говорит, что это волк так весной орет, пугает.

— Где же волку? Может, лось… А кто знает, может, и леший.

— Ну что же, Вася, — не унимался Караулов, — как это у тебя? Схватил живца зверь этакий, и что же?

— Схватил — и прямо в нору. Ну, значит, леску-то перекусил, и прощай.

— Это выдра, — сказал Княжев. — Она здесь есть.

— Постой, — перебил Павел Александрович, — этим надо заняться. Я иду с острогой туда и с того берега бросаю рыбу к норам. Как он выскочит, я его острогой р-раз!.. Вообще, терять времени нечего. Идемте на ту сторону, в Феклин бор, и обследуем местность. За мельницей большой обрыв, где речка Ремжа.

— Я был, — сказал Княжев, — круча велика. Там до самых омутов ельник, и чтó навалило — не пройдешь. Там в омутах и рыба есть. Только не подойдешь — заросло.

«Вот, — подумал я, — я живу здесь, а омутов этих и не видал».

После чаю приятели собирались идти за речку. Захватили удилища, острогу и ружья, на всякий случай.

Поближе к реке, вниз с горки, где по берегу росла сочная ольха и блестела на солнце осока, была такая красота, что я раздумал идти с приятелями и вернулся домой — захватить холст и краски, писать с натуры.

Приятели, переплыв реку на лодке, ушли в лес, оставив лодку на берегу.

Транспарант просвечивающих листьев горел на солнце, и ветви отражались в воде.

Я долго писал с натуры, а мой ручной заяц поднимал мордочку, нюхал воздух.

Вернувшись домой, я посмотрел на свой большой написанный этюд. Не было той силы, яркости, которая была в натуре. Не дописал. А солнце скоро уходит, меняет свет по листам! До чего трудно писать!.. И лес соседний темно-лиловый. Как сделать этот воздух?

Я взял другой холст и отправился опять туда же — писать уже при другом свете. Ольхи на берегу были уже все в тени, а лес, по ту сторону, горел. Я клал на холст кадиум, киноварь, кобальт, и все было слабо перед раскаленным на солнце лесом.