Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Сняв шапку, сказал:

— Вона чего! Охотники. Василий Сергеевич. Здрасте. Я-то спал, проснулся и думал — кто огонь светит. Думаю — Авдотья слепая. Ишь угораздило огонь засветить. Дивился. А вона чего. Гости наши приехали. Слышь, завтра утром в нижнем омуте, после грозы, сомы гулять будут, и сомина тут есть, боле тебя будет, Василий Сергеевич. Вот бы тебе его пымать. Вот, сомина, говорят, он жеребенка съел раз. Жеребенок пропал у Никона. Да ведь кто знает? Съел! Где ж жеребенка съешь? Цыгане стояли… Не они ли его и съели? Я-то хоша сторож, а где же, замков не держим, за всем не углядишь — замок кажинному нужен; ну, и упрут.

— Ты сторож, вот скажи-ка, тут в избе старуха была, а теперь ее нет, куда она делась?

— Авдотья? Курина Слепота? Знать, ушла в черну избу, где помольцы спят. Слепота курина, она ночью видит, а днем хошь бы что. У ней мужа и детей убили. Хватила много горя — ну, теперь она всех разбойниками крестит, никому у ей веры нет…

Мимо дома моего, за частоколом сада, шла проселочная дорога и тропинки, протоптанные в мелкой травке, покрытой розовой и белой кашкой и длинными стержнями дикой рябины.

Когда кто ехал по этой дороге, то поднималась пыль.

За дорогой была сплошная нива. Густая, сочная. И синие васильки прелестью лазоревой веселили душу.

Когда я смотрел из окна своего деревенского дома на это море поспевающей ржи, какое-то отрадное чувство входило в душу.

Лето. Деревня. Покой.

Созерцание полей, торжество лета рождали покой и отраду. Забывался город, споры, повседневные заботы и огорчения.

Помню раннее детство, деревенскую школу, когда мы, мальчики, пели перед учителем, серьезным и добрым Петром Николаевичем:

Вместе с полями ржи мне вспоминается вся моя жизнь в России.

Как отрадно было ехать в телеге этими проселками, полями, над которыми клубились кучами облака лета.

И, едучи с приятелями на какую-нибудь мельницу, в гости к лесничему, на речку, среди зеленых кустов, в эти дивные куски рая земного, я всегда чувствовал себя счастливым. И ничего мне не было дороже на свете созерцания этого дара Господня…

Как прекрасна Россия! Как восхитительны необозримые поля ее и голубые дали!

Бегущие дороги всегда звали неведомо куда. И куда я ни ехал по ним, я всегда встречал привет, простую жизнь и любовь. Я никогда не видал вражды к себе — только приют и гостеприимство.

Я никогда не встретил косого взгляда, — был ли я беден или богат. И никто меня не спросил: «Какие источники доходов ваших родителей?»

Что за странность! Я редко слышал разговоры о деньгах… Куда бы я ни приезжал — ласка и забота — как бы угостить получше. А для какой корысти? Я был для этих случайным гостем. За чаем, за беседой вечером каждый поведывал мне свои огорчения или радости, и никто никогда у меня ничего не просил, ничем не укорял.

Были мрачные и неудачливые встречи. Но редко. Они как-то не запоминались, выпадали из жизни, — среди природы, полей веселых, среди ржи золотистой, лесов обильных слагался щедрый характер русских людей…

Мы спускались из леса под горку, к деревянному мосту. За седыми елями, сквозь длинные стебли иван-чая блеснула речка голубой рябью.

— Купаться! — закричали мои приятели.

Повозки останавливались у старого деревянного моста. Мы видим дно реки, песок, осоку. За ней, как оловянная игрушка, притаилась щука и замерла.

Увидав нас, она мгновенно пропала.

— А ведь фунтов на десять! — сказал Василий Сергеевич. — Знаете что? Хорошо здесь, у моста. Останемся здесь. До лесничего Елычева еще семь верст. На кой черт, успеем. От добра — добра не ищут.

Хорошо! Приятели разделись и полезли в реку.

— А хорош голым толстый Юрий!.. — сказал Василий Сергеевич.

Тот сосредоточенно мочил голову и сердито посматривал на нас — человек серьезный и насмешек не любит.

Вода теплая, парная. Светлая, как кристалл. Зеленые стрекозы летают над рекой. Какие-то голубые, пестренькие коромысла, как изящные брошки. Седой ивняк блестит на солнце, и сочные ольховые листья, отражаясь в воде, мягким бархатом зеленят реку.

«Рай», — подумал я.

В тени, у кустов лужка, щипали траву распряженные лошади. Телеги стояли в тени леса.

Герасим разложил скатерть, расставлял чашки и стаканы из моей походной корзинки и, смеясь, говорил:

— Мост-то, а через него ведь не проехать, гляди-ка, сгнил. По нем и не ездят. На Елычево-то надо брать ниже. Это Батранов нас на гнилой мост завез.