Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Шумят колеса парохода «Самолета». Тихая Волга. Вечер.

С одной стороны видно: возвышенный берег, покрытый лесом. Вечерняя, розовая зорька. Далеко-далеко легла ширь Волги. Что-то грустное и таинственное есть в вечерней русской заре.

Сижу на палубе, у столика. На лавочке, впереди, в картузах и поддевках, сидят какие-то солидные торговые люди. Навстречу нам идет небольшой пароход и тянет вереницу пустых барок.

— Это керовской, — заметил один в картузе. — Сорокина. Чего? Плюнуть стоит пароходишко. У него капиталу-то кот наплакал. Керов-то богатый. Где же Сорокину до его, он третью жену с приданым берет.

Пароход уже равнялся с нашим «Самолетом». Один, в картузе, встал, подошел к перильцам и, приставив руки ко рту, закричал: «Чей пароход-те? Са-а-рокин-ский?» С парохода, издалека, отвечали: «Протри бельмы-то, пьяна ро-о-жа. Пароход чей? Ку-упца первой гильдии Ке-е-ро-о-ва. Сорокин-то по-о-мер. В долговой, в рот-те нога».

Купец в картузе, видимо, рассердился и закричал пароходу:

— Керовский — жулик. С кем говоришь-то? На кого лаешь? Капиталом поравняемся. Небось! Стерва.

И, обернувшись ко мне, растопырив, руки, сказал: «Прямо шамотон [100] шаматон — бездельник, шалопай. . Озорной народ. И чего лается».

— Волен больно, — сказал другой. — Это механик Миколка Тихонов. Ему в Сызрани за озорство шибко морду били.

— Река — вольна, — говорил первый купец. — Ну, самую эту удаль и вдаряет в нутро. Кажинный о себе думает: «Кто я? Стенька Разин!»

— Так ведь вот чего. До чего меня напужал надысь один эдакой. Я в Шишкове, под Ярославлем, в имении, значит, у барина лес покупал, а он на круче живет, прямо на берегу дом его. Ну, говорили, говорили насчет леса. То ли, сё ли… Сошлись… А вечер, поздно. Пристань от него в версте. Попрощались. Я и хотел сократить дорогу да с кручи-то как а-ах. Батюшки. С кручи-то по песку качусь, круча лесная, елкой завалена. Я до самого низу летел. И сел. Очумел. Рад — жив остался. Смотрю: передо мной человек. Здоровый, молодой. Курчавый, волосы черные. В портках, а у пояса нож… Я думаю: чего это? Что за человек такой? Напужался. И говорю:

— Молодец, ты кто будешь?

А он мне и отвечает:

— Стенька Разин.

Я говорю:

— Полно пужать-то.

А он:

— Давай, — говорит, — пятерку.

Я говорю:

— На вот, красненькую возьми.

— Ну, — говорит, — спасибо. Ты, — говорит, — упал. Ну, чего сидишь, вставай.

Я хочу вставать, а у меня в ногах дрожь. Он видит, что я не в себе…

— Тебе, — говорит, — куда надоть?

— На пристань, — говорю, — к пароходу.

А он взял меня, как перышко, на плечи положил, да и понес — чисто лопату.

«Ну и сила», — думаю.

Пришел на пристань, поставил и говорит:

— Спасибо тебе за красненькую…

А сам смеется. Одет бедно, прямо бродяга.

Я говорю:

— Я тебе место дам. На сплав возьму.

— Нет, — говорит. — Я в батраки не гожусь.

— Эк ты какой.

— Какой такой? Стенька я Разин. Понял? Не дал бы мне коли красненькую, так в праведниках ноне бы был. А теперча прощай.

Повернулся и ушел.

— Заметьте, — говорит некий мой приятель и рыболов, Василий Княжев, — вот ведь утро, а не продохнешь.

— Действительно жарко, — соглашаюсь я.

Василий подает мне стакан чаю, плюшку, хлеб. Не хочется одеваться.

Сидишь на постели свеся ноги, босиком. Носки надо надевать. Не хочется. В открытое окно видны дома напротив, с зелеными и красноватыми крышами, раскаленными на солнце. Вдали — Сухарева башня, как какая-то обсосанная карамель. Синее небо — без облачка. По мостовой едут ломовые вереницей. Везут пустые бочки. Стучат колеса по мостовой.

В окно доносится запах рогожи, кваса.

— Василий — говорю, — сбегай в овощную лавку, купи две бутылки говоровского квасу, похолодней.

— Квасом нешто напьешься, — говорит Василий, — от его у меня как клей во рту становится. Лучше пиво черное.

— Ну ладно, ладно, тащи пива.

У окна, сбоку, сидит приятель Коля Курин. Скучая, читает «Русское Слово».

— Ну что, — спрашиваю, — новенького?

— Новенького?.. Ничего… Никого не убили…

Мой приятель обиженно откладывает газету в сторону. Тишина. Зной…

Василий ставит на стол поднос со стаканами и начинает откупоривать пиво.

Вдруг пробка хлопает, и желтая струя летит кверху. Василий старается рукой зажать горлышко бутылки — ничего не выходит. Сквозь пальцы, шипя, пена течет на пол.

— Ишь ты, — озадаченно говорит Василий, — теплое дали.