Александр Зеленов - Призвание

Отмечаться пошли к Олёхе Батыгину. Жил Алексей в Слободе, возле речки, в просторном сосновом доме только вдвоем с супругой, и отличалась его Ондреевна гостеприимством, редким даже для таличан. К ним всегда направляли гостей на постой самых почетных, из-за границы и из обеих столиц. Заласкает, бывало, Ондреевна гостя такими огурчиками и соленой капустой, графинчиками с домашней настойкой, такой пуховой постелью, что дом их покажется раем. Просыпаешься утром — в горнице пахнет горячими пирогами; возле кровати на блюдце — коробочка с папиросами, графин с ключевой водицей и сахар. Все приготовлено с вечера, чтобы утром, проснувшись, гость мог сполоснуть нутро сахарною водицей после вчерашнего и, не вылезая из-под одеяла, нежась в мягкой постели еще, закурить…

— Мы с Ондреевной любим порядок, чтобы все было чисто, как у людей… Это уж да. Да-а!.. — говаривал гостю хозяин.

Приятно было услышать, лежа в постели, его приветливый голос: «Ну-с, позвольте проздравить вас с добрым утром! Как вам почивалось-спалось на новом-то месте у нас?»

Был Алексей Батыгин высок, статен и моложав, подтянут и аккуратен, с коротко, по-французски подстриженными усами. В артели его называли хранителем древнего стиля, строгановского мелочного письма. Вступил он в артель чуть позже других, но первые же его работы оказались настолько удачны, что одна из них была принята Третьяковскою галереей.

«Больше всего на свете люблю я три вещи: песню, охоту и дело свое», — говаривал он. «Ну, а меня?» — полуревниво, будто бы в шутку, спрашивала Ондреевна. «Ты у меня на особом счету!» Охотник он был заядлый. Он да еще Иван Фурначев. Никто не знал лучше их места, где водилась дичь. Но, на отличку от Фурначева, тоже жившего в Слободе и содержавшего весь приклад свой охотничий в беспорядке, у Батыгина он был ухожен — вовремя вычищен, смазан, уложен и зачехлен.

Фурначев жил напротив и был убежденным холостяком. В ранней молодости когда-то, работая по церквам, а заодно занимаясь распространением нелегальной литературы, увидел он женщину, очень изящную по красоте, и полюбил ее на всю жизнь. Имени женщины он никому не сказывал, даже и сам не знал, что с нею стало потом, куда подевалась красивая та курсистка, в которую он влюбился, только с тех пор начисто охладел он к прекрасному полу и всю свою жизнь помнил только ее одну и продолжал писать — на коробках, на брошках, на пудреницах — только ее лицо, признаваясь, что даже мужские лица получаются на нее похожи.

С Алексеем же был на охоте случай, за который долго потом корила его Ондреевна.

Лет семь и восемь назад, в самом начале тридцатых, прислан был к ним на постой заграничный очень почетный гость. Звали его Вайян, но гостю было приятнее, когда называли Ваней. Как-то пристал Вайян к Алексею: своди да своди на охоту!.. Рано вышли, в четыре утра. Положила Ондреевна в сумку супругу овсяных лепешек (время было голодное), и колесили они по окрестным лесам с Вайяном до позднего вечера, пока оба не вымотались до нитки. «Батыгин, я кушать хочу!» — заявляет Вайян. А тот лепешки свои давно уж успел умять. Осталась пара на случай, да предложить постеснялся высокому гостю: а вдруг не едят такие во Франции?.. Из лесу выходят — Вайян уж совсем обессилел, ружье ему отдает, затем патронташ. Дома Ондреевне пошептал на ушко, как все получилось, — та на него: «Гостя такого голодным оставил! Да как же тебе не совестно-то?!» А Поль Вайян Кутюрье услыхал — смеется: «Я бы эти твои лепешки, Алеша, охотнее, чем трюфеля, проглотил!»

Ондреевна, в нижней рубахе, с керосиновой лампой в руке, встретила их на мосту. Ахнула, чуть не выронив лампу:

— Господи, цельна орава… Откуда вас столь принесло?!

— Ондреевна, мы на минутку токо. Нам бы капуски, погреться хотим…

— К дьяволу вас! Опять небось глохтить ее собираетесь? И где вы находите токо зелье свое в экую поздень?..

— У нас и всего-то бутылка. На семь мужиков.

— Так вот я вам и поверила… Ну проходите, чего стоите! Не прогонять же мне вас на ночь глядя, уж коли пришли.

Топая наводопелыми чесанками, волоча за собой мокрый след, один за другим мастера полезли в высокие сенцы. Хозяин мотнулся в погреб, а мастера принялись раздеваться, снимали возле порога калоши, вешали мокрые шапки, пальто, вытирали усы.

Вскоре в горнице на покрытом чистой клеенкой столе громоздилась широкая обливная плошка с белокочанной соленой капустой; в мутноватом рассоле плавали огурцы с налипавшими на бока смородиновым листом и веточками укропа, соленые красные помидоры, блюдо вареной холодной телятины, хлеб и крупная серая соль в расписной солонке.