Александр Зеленов - Призвание

— Это ваша работа? — спросил Досекин.

Золотяков сразу весь рассиялся и с ходу принялся рассказывать, как вызревал в нем замысел, как собирал он материал, какую литературу читал.

— Есть у нас мастера, которые пишут как бы несуществующее — сказки, былины и прочее, так говоря, воображаемое. Я же работы свои стараюсь увязывать с жизнью, с текущим моментом…

За соседними столиками, занимая всю их ширину, восседали двое маститых. Толщина и осанистость их вызывали невольное уважение. Лубков представил их гостю. Могучий, высокий ростом был Фурначев, а тот, что пониже, — Плетюхин.

— Желаем здравствовать! — уставив на гостя картечины темных глаз, мазутным фельдфебельским голосом загудел Фурначев, целиком забирая досекинскую ладонь в свою, напоминавшую совковую лопату. — В наши, стал быть, палестины пожаловали? Очень вам рады!..

Он весь был огромен. Огромен и неуклюж. Развалистостью и косыми ступнями напоминал он медведя, а отвисавшим треугольным животом, вальяжностью, глыбистым носом над казачьими — пикой — усами и съеденным подбородком, сразу переходившим в могучую шею, рождественского гуся. Глядя на руки его, казалось невероятным, как может удерживать он такими лопатами деликатную беличью кисточку и на диво тонко выписывать золотом спелую рожь — колосок к колоску, зернышко к зернышку…

Громаднолицый Плетюхин, сосед его по столу, фигурой и бритой большой головой напоминавший кувшин, был значительно ниже ростом, зато еще шире и неохватнее. Подбородок его начинался прямо от груди, а медвежий крутой загривок в короткой седой щетине напоминал подушку, утыканную иголками.

Несмотря на открытые окна, в мастерской было жарко. Плетюхин отдыхивался усиленно, как паровоз на короткой стоянке, весь обливаясь горячим потом, огребая его с крутого загривка скомканным носовым платком. На лоснящемся потном лице смоляно чернели крутые усы с чуть подкрученными концами, из-под сросшихся над переносицей черных густых бровей остро сверкали медвежьи умные глазки. (Как потом Досекин узнал, мастера его звали «Пашо́й», а еще — «Адмиралом». «Одна походочка чего стоит! — острил по этому поводу Павел Блаженов. — Будто бы только что с постамента сошел…»)

Плетюхин был первым из таличан, кому удалось разгадать секрет лукутинских лаков [9] Лукутин Петр — фабрикант, первым из русских купцов в двадцатых годах прошлого века освоивший производство папье-маше и роспись по черному лаку масляной краской. , наладить их производство сперва у себя на дому, а затем в мастерских.

Последним Лубков познакомил Досекина с мастером, напоминавшим своими большими ушами на сморщенном высохшем личике летучую мышь. Работал тот на отшибе. Сидел молчаливо, угрюмо, в темных глазах его стыла извечная скорбь.

Это был Выкуров, коренной таличанин, тоже мастер известный. Именно с ним, как оказалось, да еще со своим свояком Лазуновым и начинал Доляков в Москве делать первые росписи на папье-маше лет пятнадцать назад.

Даже после такого знакомства перед Досекиным встали люди своеобразные, личности — каждая со своим отношением к жизни, особой манерой письма и по-своему интересная. Нет, это были не кустари. Это были художники, люди высокой художественной культуры.

И все-таки, вопреки его ожиданиям, дела в артели оказались настолько сложными, что вызывали тревогу. Эти дела нисколько не соответствовали той громкой славе, которая укрепилась за Талицким. Самым же горьким и неприятным было, что, как сообщил Лубков, мастерские в минувшем году отказались принять на работу весь выпускной курс училища, так как работы недоставало и для самих мастеров.

Во всем этом надобно было немедленно разобраться. Разобраться — и начинать что-то делать, иначе терялся весь смысл пребывания его и в училище, и в прославленном этом селе…

Пока Колька сдавал остальные экзамены, Сашка успел уже съездить домой и вернуться.

Дома был встречен матерью со слезами: «Али опять провалился, не сдал? Вот наказанье-то, господи!» Но он поспешил успокоить ее: «Сдал, сдал!»

Еще было тепло, даже жарко порой, еще блестело по-летнему солнце, а осень уже начинала исподволь приживаться. Там и тут вплетала она желтые пряди в зеленые косы берез, светлой охрой красила кончики веток ясеней, на опушке недальнего леса яркими факелами зажгла молоденькие осинки. Веяло от всего миром и тишиной, благостыней. Но налетал вдруг острый северный ветерок, сорил по канавам, по колеям сорванной желтой листвой, морщил стылую воду в речке, заставляя ее блестеть лихорадочным синим блеском, гнал по лужам свинцовую рябь, и всё тогда наполнялось предчувствием близкой осени.