Александр Зеленов - Призвание

Сашка не мог ничего возразить, все у него в голове перепуталось. Еввин же тихим своим голоском продолжал, что вот, мол, они тут сидят, занимаются, книжки читают, этюдики пишут, рисуют, а даже и ведать не ведают, сколько сейчас на их умные головы заготовлено в мире разных смертоубийственных штучек. Не успели они еще и провиниться ни в чем, даже вырасти, повзрослеть, а на их эту жизнь уже покушается кто-то…

Сашка отмахивался от подобных его рассуждений. «Пугает!» Где-то, конечно, имеются пушки, танки и самолеты, снаряды, пули и бомбы, содержатся армии, где-то идет война, убивают друг друга, но только они-то тут, Еввин с Сашкой, при чем?! Они поступили сюда учиться — и учатся на художников. Ихнее дело — двигать вперед искусство, а драться с врагами — для этого есть у них Красная Армия.

Смотрел он, Сашка, на этот мир бесхитростно-просто. Еввин же видел все как-то не так, по-другому, по-своему. Он видел как бы изнанку этого мира, его подоплеку, скрытую от невнимательных глаз. Он разрушал все привычные представления и открывал ему мир с неизвестной еще, с неизведанной стороны. Вопросы его озадачивали, удивляли, порой раздражали, казались ненужными, даже опасными, но постоянно они в нем будили желание что-то узнать, уяснить для себя…

Читал Сашка много, но без особенного разбора. И не связывал книжную мудрость с живою жизнью, не делал попыток их сопрягать. В книжках писалось одно — в жизни было другое. Еввин был первым, кто дал почувствовать Сашке, что в книжках пишут про жизнь, которой они живут, про то, как и чем живы люди, зачем они существуют, чем заняты, что их волнует, про все их беды и радости.

Еввин первый открыл перед ним чудо книги, и с тех самых пор Сашка начал смотреть на книгу другими глазами, во многом — глазами Еввина.

На ужин в столовку из Квашнина почти не ходили, — кому охота по вечерам месить в темноте грязищу из-за тарелки жидкого супчика? К вечеру затопляли подтопок и, как только темнело, посылали гонцов на ближнее поле, сунув им в руки мешок.

Плотно, по самую дверцу набив раскаленное чрево подтопка свежей немытой картошкой, пахнувшей мокрой землей, разбредались по койкам. Кто принимался учить уроки иль черкать в альбоме карандашом, а кто просто так валялся на койке, вожделенно косясь на подтопок в ожидании скорого ужина.

Когда из подтопка начинало потягивать вкусным, горячим картофельным духом, кое-кто отрывал голову от занятий и принимался в тоскливой надежде поглядывать на остальных. Раздраженная острым картофельным духом, начинала просовывать головы в дверь братва из соседних и смежной комнат.

— Ну чего вам, чего?! — сердито набрасывался на них Гошка Слипчук, руководивший теперь профкомом. — Посадить не успели, а вы уж и ва ежки аспахнули…

— Да мы только узнать.

— Слюни свои подбе’ите и две’ь за собой зак’ойте. Скажем, когда поспеет… Б ысь по местам!

А картофельный дух становился все крепче, выбивая голодные слюни, и так принимался шибать, что в голове обозначалось кружение, а горло само начинало делать движения, похожие на глотательные.

— Может, и в самом деле посмотрим, ребя… — предлагал нерешительно кто-то.

— Чего смот’еть, ну чего?! — снова взрывался Гошка. — И полчаса не п’ошло. Что ты ее, сы’ую думаешь кушать? Честное с’ово, вот на’одец пошел! — и сокрушенно крутил крупным пористым носом.

— Гоша, а может, и в самом деле посмотрим?

Гошка и сам уж чувствовал, что не выдержит больше, и, отрываясь со вздохом от надоевших немецких глаголов, шел к печке.

Вытащив из кармана своих диагоналевых галифе скомканный носовой платок, осторожно прихватывал им горячую дверцу набитого под завязку подтопка, давая возможность выкатиться двум-трем картофелинам.

Все напряженно ждали, а Гошка, потыкав каждую палочкой, произносил нерешительно: «В’оде бы сы’овата еще…»

— Да хрен с ней, давай вынимай! В брюхе дойдет! — принимался вопить со своей койки Мишка Валегин.

— Десять минут поте’петь не можешь?!

— Да жрать же охота, сил нет!..

В дверь снова заглядывали физиономии страждущих:

— Скоро у вас там?

— Ничего, поговеешь! — ответствовал Гошка, а сам уже принимался орудовать кочережкой, вперемешку с горячей огнистой золой, мерцающей рдяными искрами, выворачивая на пол дымящуюся, исходящую сногсшибательным духом картошку.

По мере того как горка росла, этот ее аромат, заполняя всю комнату, проникал в коридор, на второй этаж, и оттуда уже появлялись свои посланцы. Столбом вставали в дверях, деланно-изумленно тянули: