Александр Зеленов - Призвание

Как же памятно было это кино! Еще на подходе к мерцавшей огнем керосиновой лампы избе-читальне уже ощущался особый, волнующий запах, издаваемый кинолентой. Толпился народ у входа, краснели цигарки. Кружило голову легкое, как бы эфирное, опьянение, предшествующее сеансу. Тесно набитые людом длинные лавки, сдержанный говор, свет керосиновой лампы, подвешенной к потолку…

Они, мальчишки, ложились вповалку под самым экраном — так, им казалось, смотреть намного удобнее. Шуршит крепко пахнущей кинолентой механик у своего аппарата, устанавливает на белой простыне «рамку», потом заряжает. Вот уже кто-то дует на лампу, увертывая коптящий фитиль, свет гаснет — и начинается волшебство. Под стрекот и треск аппарата, под завывание динамышевелящийся дымный пучок лучей рождает на белой поверхности действо. Люди сидят с затаенным дыханием, лишь шевеля беззвучно губами, едва успевая за быстро бегущими титрами…

Кончается часть. Механик ставит другую. Нетерпеливое выжидание, покашливанье. Белый мертвенный свет проекционной лампы, до неправдоподобия яркий, заливающий мелом лица. Снова обжажданный звук стрекочущего аппарата, новый поток шевелящихся дымных лучей…

А когда волшебство кончалось, публика все еще немо сидела, с трудом возвращаясь в действительность. Опять зажигалась лампа. Снимались с лавок, валили к дверям — и только тогда принимались шумно и возбужденно судить об увиденном. Взрослые расходились домой, а молодежь оставалась на танцы. С почетом усаживали на стул деревенского гармониста Мишку и под гармонь принимались оттопывать в валенках «барыню» или шли танцевать.

Играли еще в «ремень», «угадай», в другие местные игры. Парни более предприимчивые уводили своих милах в уголки потемнее и там целовались и шарились. Они же, подростки, изнемогая желанием как-то себя проявить, принимались подталкивать девок, подставляли танцующим ножку, пытались срывать с головы полушалки, беретки, платки. «Да перестаньте же, хулиганье вы чертово!» — обозленно кричали девки, замахиваясь на них, но они, пацаны, неизменно увертывались от неумелых их кулаков. Он, Сашка, тоже не отставал от других, добиваясь, чтоб Дина заметила, оценила эту его отчаянность, лихость.

Обычно она садилась рядышком с Тонькой и Валькой на лавку у стенки, в шубке с заячьим белым воротником, в белой беретке из пуха, под которой так зазывающе розовело, тонко цвело ее личико. Ее выбирали нередко на танцы взрослые парни, хоть и была еще школьницей. Сашка ревниво следил, как охотно она уступала их просьбам, как поднималась с места, подавала партнеру руку и вся изгибалась податливо. Закончив танец, опять возвращалась к подругам, вся раскрасневшаяся, взволнованная, выставляя из белого меха воротника счастливо пылающее лицо.

В один из своих летних приездов с Тонькой на пару она стала бегать по вечерам до соседней деревни. Проведав, что ходят они к парням, учившимся в городе, он отправлялся следом. Шел в отдальке, стараясь не быть замеченным. Возле самой деревни прятался в рожь и там дожидался их возвращения…

Парни ходили обычно их провожать. Тонька шла впереди со своим ухажером, а Дина — чуть поотстав, рядом с чернявым Павлушей. Шла в городском его пиджаке, наброшенном ей на плечи. Сашка, выждав немного, вылезал из своей засады и, таясь, не спуская с них глаз, обочь дороги следовал в отдальке, сжигаемый дикой ревностью…

Он все еще не переставал ждать от нее письма. На большой перемене мчался первым к дверям канцелярии, жадно искал глазами свою фамилию в списке. Но вот миновал уж сентябрь, а письма от нее так и не было.

Как-то, зайдя в канцелярию, осмелился даже спросить о письме секретаршу. В тонкой улыбке растягивая накрашенный рот, играя балованными глазами, Евгения Станиславовна, отрицательно покачав головой, в свою очередь осведомилась, уж не от дамы ли сердца он ждет послания. Он сразу смутился. «Она у вас что, красивая?» — продолжала выпытывать секретарша. Он же, смущаясь все больше, только краснел.

«Ну ладно, не стану вас искушать, — заявила она, видя его смущение. — Как только появится это письмо, сама его вам, лично вручу… Договорились?»

А может, напрасно переживает он так, может, там у нее уже кто-то другой?.. Но сама же она написать обещала!.. Ну и что, что сама? Пообещала — и тут же забыла… Нет, надо плюнуть на все, позабыть.

Он уж совсем извелся — и вот наконец-то праздник!

Было оно коротеньким, это ее письмо, но он перечитывал без конца написанные рукою ее, круглым неустоявшимся почерком строчки и умилялся, носил постоянно с собой.