Александр Зеленов - Призвание

Нашарил во тьме пару камней, швырнул один за другим в собак. Послышался сдавленный визг, псы отбежали немного, но уходить не спешили.

Заснуть ему так и не удалось. Чуть стало брезжить, как он, взвалив на себя поклажу, снова двинулся к Дому крестьянина, в центр, где на площади, рядом с высокой соборною колокольней, с Весами, уже просыпался замолкнувший на ночь базар.

Начал толкаться с поклажей между базарных рядов. В глаза плеснуло пунцовым. Грудами на прилавке были навалены яблоки, спелые, крупные. Такие в деревне у них называли «базарные», на отличку от местных дичков, мелких, пупырчатых, бледных, сводивших до судорог скулы своею кислятиной.

Яблоки оказались не столь дорогими. Мысленно пересчитав остававшиеся рублишки, решился, купил. Набил до отказа карманы и потащился, скрипя корзиной, за город, с хрустом откусывая на ходу от спелых, брызгавших сладким соком плодов.

На площади громко играло радио, вдогонку неслась знакомая песня:

Шагал навстречу встававшему солнцу, и этот старинный город в рассветной утренней дымке вдруг показался ему голубым и прекрасным, как в песне. Да и все-то кругом было по-утреннему свежо́ и прекрасно — цветы в ночной росе на газонах, дома, освещенные солнцем, словно умытые, даже газеты в киосках. Все кругом обещало радость и жизнь, полную счастья. Пусть он не спал эту ночь, пусть впереди тридцать верст — он все одолеет. Минует деревню, потом два села, за ними еще три деревни, еще село — а там уже видно и Талицкое…

Попутки решил не ждать, в дороге, может, догонит какая. И еще бодрей зашагал, попирая босыми ногами сизый, в росе булыжник. (Ботинки отцовы чтобы не бить понапрасну, упрятал в корзину.) А в сердце жила, шевелилась песня:

Скрипела в такт шагу корзина, глухо побрякивал саквояж. Первые версты шел бодро, но вскоре стал уставать. Сказалась бессонная ночь, дорога. Все сильнее давила на плечи поклажа, все чаще стал он ее перекладывать с одного плеча на другое, пока оба плеча, натертые лямкой, не принялись нестерпимо болеть.

Снял и засунул под лямку пиджак. Стало полегче, но ненадолго. Сбитые о булыжник ноги саднило, они заплетались все чаще, и отдыхать теперь приходилось каждую сотню шагов. Солнце было уже на полдне, а он не осилил еще и половины дороги, замаячила в голубоватом полуденном мареве колокольня только второго по счету села. До него еще топать и топать, а ноги совсем отказали. И дорога пуста, хоть шаром покати, ни машины тебе, ни хотя бы паршивой подводы…

Вспомнились Колька, Хамушкин Славка, веселый дедок с его кобыленкой, как он их вез на экзамены. И почему-то все это стало казаться прекрасным, полным очарования, вызывая в нем тихую радость и умиление, даже сердечную боль… Ах, и какое же было время! С какой бы охотой сейчас он снова оказался вместе с Колькой и Славкой на той самой телеге, с веселым дедком!..

На душе становилось все горше. Он ощутил себя вдруг оброшенным, одиноким. А вскоре и Колька, и мать с изможденным лицом, и бессонная ночь, и дорога, и сбитые до крови ноги — все скаталось в один колючий клубок, застрявший намертво в горле… Ладно, пускай сейчас ему плохо, грозился кому-то, мстительно думал он, но вот наступит такое время, станет он знаменитым — и он всем покажет, вот погодите тогда!!

Кому и что он покажет, он точно не представлял, тем не менее верил, что время такое наступит. И будет оно наградой за эти его мученья, полуголодную жизнь, за это вот одиночество и оброшенность. Оно, это время, воздаст по заслугам, накажет всех тех, кто сделал его одиноким, обидел, кто не поверил в его призвание, не оценил его вовремя…

До села он тогда дотащился лишь к вечеру, еле живой. Не успел отдохнуть, как обвалом обрушились новости. Три первых курса были перетасованы по общежитиям заново, их, второкурсников, переселили в квашнинское — это почти километр от села, в Квашнине. В голоусовском разместили новый набор, первокурсников. Все общежития вместо прежних названий, по фамилиям бывших хозяев, получили теперь номера. Ихнее, в Квашнине, стало номером первым, голоусовское — вторым, а третьим, где жили старшие курсы, болякинское. И новостью самой большой, ошарашившей всех, было известие, что Досекина сняли и он теперь уже не директор. Директором стал Гапоненко.