Борис Изюмский - Девять лет

— Какая там, в облаках, погода?

На танцах, в перерывах, Студентус-юрфакус, держа Молекулу за мизинец, провожал ее через студенческую толпу, как ледокол баржу, а Саша снисходительно говорила что-нибудь, вроде:

— Доставлю тебе удовольствие покровительствовать — я хочу пить!

…Пианист (совсем юный, с добрыми, голубыми глазами) уже отвечал на вопросы.

— По существу, конкурс имени Чайковского был конкурсом лауреатов. Жюри затруднялось определить лучших. Поэтому многие из достойных не отмечены премиями: американский пианист Ловенталь, наша пианистка Юзбашева, португалец Серджио де Варелла Сид…

— А с Ваном Клиберном вы встречались? — неожиданно для Лешки выкрикнула с места Саша и пригнула голову, прячась.

Гость повернулся в сторону голоса, разыскивая Сашу, но, конечно, не нашел ее.

— Мало сказать — встречался, мы очень сдружились, — говоря, он подошел к самому краю сцены. — Во время конкурса заболела моя мать… Дома нельзя было заниматься, и я пропадал в консерватории. Там и познакомился с Клиберном. Нам очень хотелось поговорить, но мы не знали языка. Тогда на помощь пришла музыка. Мы начали «эстафетой» исполнять большую сонату Чайковского… Играли на двух рядом стоящих роялях, по очереди. У Вана выступили слезы на глазах… Мы хорошо понимали друг друга и «наговорились» досыта…

По узкому проходу актового зала почти пробежала пахнущая морозом Зоя, в темной шапочке, усыпанной снегом. Зоя держала перед собой огромный букет чайных роз. Получив этот неожиданный подарок, пианист так растерялся, что только сумел сказать:

— Разрешите, я сыграю «Баркаролу» Чайковского?

Это, наверное, была его любимая вещь.

Часам к десяти, когда стали расходиться, Багрянцев протиснулся к Лешке:

— Давайте… Пойдемте к реке. Ненадолго…

— Сейчас? — пораженно спросила Лешка.

Действительно, зимой вечером идти… к реке? Но в голосе и взгляде Игоря Сергеевича было столько смущенной надежды, боязни услышать отказ, самолюбивой готовности немедленно уйти, получив его, что она не смогла, просто не смогла отказать в этой странной просьбе.

Они молча шли заснеженной улицей, еще переполненные музыкой. Она сопровождала их, звучала в них, делала все вокруг каким-то особенным — чистым, ликующим, радостным.

Как хорошо, что он молчит! Сейчас нельзя произносить ни слова. Это все разрушит. Они идут, немного отстранясь друг от друга, охваченные волнением этого необыкновенного вечера, останавливаются у скованной льдом реки. Противоположного берега не видно; серебристо-белая равнина уходит куда-то вдаль, сродни тому юному морю с бесстрашным утлым суденышком, которое провожала она глазами когда-то давным-давно, стоя на плотине Пятиморска.

Как хорошо, что они пришли сейчас именно сюда. Как Игорь Сергеевич мог знать, что надо прийти именно сюда? И музыка все еще слышна. Такая музыка была на корабле, плывущем за гриновской девушкой.

— Как море… — сказала Лешка, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.

Он ничуть не удивился.

— Правда. Бескрайнее. А вон, видите, алые паруса?

Ну подумать только: он тоже увидел именно то море, догадался, что это оно.

— Да, паруса, — прошептала она и, словно очнувшись от сна, весело рассмеялась. — Вот мы фантазеры! Ну, прямо лунатики какие-то!

Почувствовала, что замерзла.

— Побежали!

И первая пустилась стремглав вверх, в гору. Запыхавшись, остановилась над обрывом, чувствуя за спиной у себя, совсем рядом, Багрянцева.

— У вас карман есть? — озадачил он Лешку вопросом.

— Аж три…

— Подставляйте-ка один.

Сгорая от любопытства, Лешка, даже не спросив зачем, оттопырила карман пальто. Он что-то положил туда.

— Что это?

— Дома посмотрите…

— Нет, нет, я не хочу — что это?

И радостно, удивленно воскликнула:

— Апельсин?!

Это было такое же чудо, как море и Ассоль.

Павел Громаков тоже принес домой апельсин. Сынишка Алик уже спал, а белокурая жена Аня что-то кроила на столе. Она сразу почувствовала, что муж не в духе, но в чем дело, расспрашивать не стала — это всегда лучше сделать после того, как накормишь человека. К подобной нехитрой мудрости ее привел даже небольшой опыт семейной жизни.

И правда, съев две тарелки борща и запеканку («вот беда мне с тобой: кормлю, кормлю, а никак не поправлю»), Павел снял гимнастерку и, оставшись в майке, произнес странную фразу:

— Человек ли я, Анночка?

Она с удивлением подняла на мужа преданные глаза. Сам все скажет.