Борис Изюмский - Девять лет

— Утверждаем! — в один голос ответили Аня и Леокадия.

Потом Павлик стал рассказывать о делах комбината — он работал начальником смены.

— Между прочим, Лё, приезжал Игорь Сергеевич Багрянцев, помнишь, у нас в университете преподавал?

— Конечно…

— Уже докторскую защитил.

«Бог мой, как это все далеко от меня, — подумала Леокадия, — даже увидеть его не любопытно». Вслух же сказала:

— Действительно, молодчина.

— Так и не женился еще. Мне ребята говорили, присушила его красна девица Химия.

— Вот злодейка, — рассмеялась Аня.

— О тебе спрашивал: счастлива ли? — хитро улыбнулся Павлик и, заметив, что Леокадия нахмурилась, успокаивающе сказал: — Я ответил: «Очень».

— И правильно ответил.

«Неисповедимы пути у чувства, — думала Леокадия. — Игорь Сергеевич — несомненно, хороший человек, а вот мне ни капельки не нужен. Как, впрочем, и я ему. Хотя — кто знает — быть может, с ним пришла бы спокойная, ясная жизнь. Верно говорила Валентина Ивановна, что для прочной семьи достаточно взаимного уважения. И вероятно, вовсе не обязательны испепеляющие чувства».

Они сели пить чай. Пирожки с курагой удались на славу. Павел включил телевизор — танцевала Майя Плисецкая.

Часов в одиннадцать Леокадия по-свойски спросила:

— Милые громыхалы, не оставите ли вы меня переночевать?

— В ванне уложим! — пошутил Павлик.

— Вот хорошо, что останешься! — обрадовалась Аня. — Мы тебя устроим на диване, обновим его.

Она ринулась доставать свежее белье. В это время кто-то резко, торопливо позвонил.

Павлик пошел открывать и привел взволнованного, взмокшего Севку.

— Лё, отцу плохо. Я «Скорую» вызвал… Укол сделали… Там у нас бабушка Долгановых дежурит.

Леокадия попрощалась с Громаковыми и вместе с братом почти побежала к своему дому.

Отец с трудом приоткрыл глаза, когда Леокадия вошла в комнату. Нос у него заострился, весь он был какой-то беспомощный, слабый — больно было смотреть.

— Ну что ты, пап? — Леокадия села на кровать, поправила компресс на лбу. — Что ты, родной? Все будет хорошо…

Глаза у отца повлажнели. Он взял ее руку в свою.

— Ты прости… Я, может, неправ… Не понимаю… старый хрыч…

Он умолк, словно обессилев от сказанного.

— Не надо, папа. Все будет хорошо.

— Я верю…

— Ну спи, спи…

Часа в три ночи Леокадия закончила подготовку к урокам. В соседней комнате было тихо. Она подошла к ее порогу: отец спал, и его дыхание стало совсем спокойным. «Может быть, записать еще немного и в дневник?» — подумала Леокадия. Она вела этот дневник по совету Марии Павловны и чувствовала: записи помогают осмыслить то, что делает, на многое смотреть вдумчивей, словно бы несколько отступив.

«Кто это сказал, — начала она: «Ты любишь во мне лучшего, чем я, но люби, и я буду лучше». Это ведь и о нашем отношении к детям. Видеть в них то лучшее, чего в них, может быть, еще нет, но что появится как благодарность за веру. Сколько зла может посеять сила, подавляющая личность. Наш дом должен быть теплым, отогревать такие ожесточенные сердца, как сердце Рындина. Да оно, кажется, и отогревается. Он уже «крутил кино» и даже — сущее чудо! — пел в школьном хоре!

…Мой маленький обжора Валерик вчера за завтраком вовсю уплетал сосиски с макаронами! И щеки в макаронах, и нос в макаронах, а когда я спросила:

— Кто хочет добавку?

Он встрепенулся:

— Сосиски?

А потом с такой старательностью нес дежурство по школе, что можно было подумать: это добавка придала ему силы. На разборе дежурства заявил, что 5-й «А» недостаточно быстро помыл после обеда посуду и надо этот класс лишить сегодня кино. Когда же кое-кто взроптал, Валерик совсем распалился:

— Говорили: наш девиз — честность? Да?

…Моя Лиза воистину бедная. Шли через сквер — я, Рындин и она, и вдруг девочка в пьяной женщине, понуро сидевшей на скамье, узнала свою мать. Ее сняли с работы за какие-то злоупотребления, и вот «заливала горе».

Девочка нашла в себе силы спокойно сказать нам:

— Вы идите. Я ее отведу.

Мы, конечно, помогли ей отвести мать домой».

Труднее всего Леокадии было думать, как тяжело Алексею там, на Лермонтовской.

Она одна и отвечает перед собой, хотя и этот ответ нелегок. Но он… Вот зашел в комнату, сел обедать с сыном и Таней. К нему обращаются, а он, еще весь с ней, Леокадией, и должен отвечать, играть недостойную, унизительную роль.

Когда они бывали вместе, он, щадя ее, не говорил: «Пора домой» или «Дома у меня…» А говорил: «Пора на Лермонтовскую», «На Лермонтовской у меня…»