Денис Джонсон - Иисусов сын

Мы спустились на нижнюю палубу и сели в его пахнущую новизной арендованную машину. Мы подождали, пока паром войдет в док, съехали по пандусу на берег и, проехав совсем немного, остановились у бара на набережной – там было шумно, всюду мелькали солнечные блики и глухо звенели толстые пивные кружки.

Я не спрашивал, есть ли у него жена или дети. И он меня об этом не спрашивал.

– Ты ездишь на мотоцикле? Я да, – сказал он. – Я езжу на маленьком, этом, как это, ах да, скутер, вы называете. Это у больших «Ангелов Ада» мотоциклы, нет, у меня маленький скутер, извини. В Варшаве, мой город, мы катаемся в парке после двенадцати ночи, но правила говорят, нет, нельзя заходить в парк после это время, двенадцать, половина ночи, ах да, полночь, правильно, определенно, это против правила, закона. Это закон, парк зарыт. Закрыт, да, спасибо, есть закон один месяц в тюрьме, если сделаешь так. О, нам очень весело! Я надеваю его, шлем, и, если полиции ловят, они – БАМ! БАМ! – дубинками! Но это не больно. Но мы всегда убегаем, потому что они идут, полиции, у них нет транспорта в этом парке. Мы всегда побеждаем. После половины ночи там темно всегда.

Он извинился и пошел в туалет и взять еще кувшин пива.

Мы до сих пор не представились друг другу. Да, наверное, и не собирались. Я раз за разом знакомился так с людьми в барах.

Он вернулся с кувшином, налил мне полный стакан и сел.

– Ладно, черт с ним, – сказал он. – Я не из Польши, я из Кливленда.

Я был потрясен, я удивился. Серьезно. Такое мне и в голову не могло прийти.

– Ну, тогда расскажи мне что-нибудь о Кливленде, – сказал я.

– Река Кайахога однажды загорелась. Она горела посреди ночи. Огонь двигался по течению. За этим было интересно наблюдать, почему-то кажется, что гореть будет в одном месте, а вода будет течь под огнем. Всякая дрянь загорелась. Горючие химикаты, заводские отходы.

– Что-нибудь из того, о чем ты говорил, что-нибудь из этого было правдой?

– Парк настоящий.

– Пиво настоящее.

– И копы, и шлем. И у меня на самом деле есть скутер, – заверил он меня, и казалось, что от этого ему стало легче.

Все, кому я потом о нем рассказывал, спрашивали: «И он попробовал к тебе подкатить?» Да, было такое. Но почему такой исход очевиден для всех, хотя он совсем не был очевиден для меня, того, кто встретил этого парня и говорил с ним?

Позже, высадив меня перед домом, где жили мои друзья, он подождал минуту, посмотрел, как я перехожу улицу, и поехал прочь, быстро набирая скорость.

Я приставил ладони ко рту, чтобы получился рупор. «Мори! – заорал я. – Кэрол!» Когда я приезжал в Сиэтл, мне вечно приходилось стоять на тротуаре и кричать под их окнами на четвертом этаже, потому что входная дверь всегда была заперта.

– Иди отсюда. Убирайся! – раздался женский голос из окна первого этажа. Это было окно управляющего.

– Здесь живут мои друзья, – сказал я.

– Нельзя так орать на улице.

Женщина подошла к окну. У нее были точеные черты лица, блестящие глаза, на шее выступали жилы. Она выглядела как фанатичка, вот-вот начнет проповедовать.

– Прошу прощения, это у вас немецкий акцент?

– Начинается, – сказала она. – Ох и любите вы все врать! Такие вы вежливые.

– Главное, чтоб не польский. – Я сделал пару шагов назад. – Мори! – крикнул я. И громко свистнул.

– Все. Это уже слишком.

– Но они живут вон там!

– Я вызываю полицию. Хочешь, чтобы я вызвала полицию?

– Господи Иисусе. Ну ты и сука, – сказал я.

– Ну надо же. Вежливый взломщик убегает, – прокричала она мне вслед.

Я представил, как запихиваю ее в гудящую печь. Ее крики… Пламя охватывает ее лицо, оно горит. Небо было красное, как гематома, с черными пятнами – почти в точности как татуировка. Закату оставалось жить две минуты.

Улица, на которой я стоял, спускалась по холму к Первой и Второй авеню, в нижнюю часть города. Ноги несли меня вниз. Я плясал на своем отчаянии. У входа в бар под названием «У Келли» я поколебался – внутренности кабака плавали в противном свете. Заглядывая внутрь, я думал, неужели я буду сидеть там и пить со всеми этими стариками.

Прямо напротив была больница. Здесь, в радиусе всего нескольких кварталов, их было четыре или пять. На третьем этаже этой стояли и смотрели в окно двое мужчин в пижамах. Один из них что-то говорил. Я почти мог проследить весь их путь, до палат, из которых они выбрели, вырванные болезнью из всего, чем они жили.

Два человека, два пациента, не ложатся в свои койки после ужина, идут бродить по коридорам больницы и встречают друг друга, а потом стоят в маленьком холле, где пахнет сигаретными окурками, и смотрят вниз на парковку. Эти двое, тот и другой, больны. Их одиночество ужасно. А потом они находят друг друга.