Денис Джонсон - Иисусов сын

Он шел пружиня, его плечи описывали петли, а подбородок ритмично черпал воздух. Он не смотрел по сторонам. Мне показалось, что он ходил этим путем уже двенадцать тысяч раз. Он не заметил и не почувствовал, что я полквартала шел за ним по пятам.

Это был один из польских районов, не помню какой. В польских районах такой снег. Такой на него падает свет, и эта музыка, которую не найти. В конце концов мы пришли в прачечную, там он снял с себя рубашку и положил ее в стиральную машинку. Он купил в автомате кофе в бумажном стаканчике.

Он расхаживал по прачечной в пиджаке с отливом на голое тело, читал объявления и смотрел, как трясется его машинка. Грудь у него была узкая и белая, вокруг маленьких сосков торчали волоски.

В прачечной было еще несколько парней. Он перебросился с ними парой слов. Я услышал, как один из них сказал:

– Полицейские хотели поговорить с Бенни.

– С чего вдруг? Что он сделал?

– Он был в капюшоне. Они искали парня в капюшоне.

– Что он сделал?

– Ниче. Ниче. Какого-то мужика убили вчера ночью.

А потом парень, за которым я шел, направился прямо ко мне.

– Ты был в поезде, – сказал он. Он взвесил в руке стаканчик и метнул в рот глоток кофе.

Я отвернулся, потому что у меня перехватило горло. Внезапно у меня случилась эрекция. Я знал, что иногда мужчины реагируют так на мужчин, но я не знал, что я тоже. Грудь у него была как у Христа. Вот, наверное, кто он был.

Я мог бы пойти за любым человеком из того поезда. Все было бы точно так же.

Я вернулся на станцию, чтобы еще поездить над городом.

Ничто не мешало мне вернуться туда, где мы с Мишель жили, но те дни загнали нас в «Ребел Мотел». Горничные выплевывали жвачку в душевых. Пахло дезинсекцией. Я не собирался возвращаться туда, сидеть в номере и ждать.

У нас с Мишель были свои разборки. Иногда от этого всего становилось очень тоскливо, но мне казалось, что она мне необходима. Лишь бы во всех этих мотелях был кто-то, кто знает, как меня зовут на самом деле.

На заднем дворе у них там были эти мусорные баки, набитые Бог знает чем. Мы даже вообразить себе не можем, что нас ждет, это точно.

Представьте, как это – свернувшись калачиком, парить в темноте. Даже если бы вы могли думать, даже если бы у вас было воображение, разве могли бы вы вообразить полную противоположность этому, удивительный мир, который даосы зовут «Десять тысяч вещей»? А если бы темнота просто стала темнее. А потом вы бы умерли. Какое вам было бы дело? Как вообще вы могли бы заметить разницу?

Я сидел впереди. Прямо рядом со мной была маленькая кабинка, наполненная машинистом. Можно было почувствовать, как он там материализуется и дематериализуется. В темноте, под вселенной, не имело значения, что машинист был слепым. Он ощущал будущее лицом. И вдруг поезд умолк, как будто получив под дых, и мы снова въехали в вечер.

Наискосок от меня сидела прелестная черная девочка лет шестнадцати, обколовшаяся и совсем никакая. Она не могла держать голову. Не могла перестать грезить. Она знала: да мы могли бы и собачьи слезы пить. Ничего не имело значения, кроме того, что мы живы.

– Я никогда не пробовал черного меда, – сказал я ей.

Она почесала нос и закрыла глаза, ее лицо снова окунулось в Рай.

Я сказал:

– Эй.

– Черного. Я не черная, – сказала она, – я желтая. Не называй меня черной.

– Хотел бы я того же, что у тебя, – сказал я.

– Больше нет, парень. Нет, нет, нет. – Она смеялась как Бог. Я не винил ее за то, что она смеется.

– А нельзя достать еще?

– Сколько тебе нужно? Есть десятка?

– Наверное. Да.

– Я тебя отведу, – сказала она. – Я отведу тебя в «Савой». – И через две остановки мы сошли с поезда и спустились в город. Несколько человек стояли вокруг мусорных баков, из которых вырывались языки пламени, и все в таком духе, кто-то что-то бормотал, кто-то пел. На фонарях и светофорах были противоударные сетки.

Я знаю, некоторые верят, что, когда смотришь вокруг, на самом деле видишь самого себя. Такие вот случаи заставляют меня думать, что они могут быть правы.

Отель «Савой» был плохим местом. Чем выше он поднимался над Первой авеню, тем призрачнее становилась его реальность, его верхние этажи утекали в космос. По лестницам волочились вверх чудовища. В подвале был бар размером с олимпийский бассейн, со стойкой вдоль трех стен, со сценой, над которой неподвижно висел тяжелый золотой занавес. Все знали, что делать. Посетители расплачивались банкнотами, которые они делали, отрывая уголки у двадцаток и приклеивая их на однодолларовые купюры. Там был мужчина в цилиндре, с шапкой густых светлых волос и острой светлой бородкой. Было похоже, что он хочет там быть. Откуда он знал, что нужно делать? Красивые женщины на периферии моего зрения исчезали, стоило посмотреть прямо на них. Снаружи зима. Еще день, но уже ночь. Темен, темен «счастливый час». Я не знал правил. Я не знал, что нужно делать.