Денис Джонсон - Иисусов сын

– Они соскользнули назад, и я их раздавил. – Я был готов заплакать.

– Соскользнули?

Он сидел и смотрел, как я вытаскиваю зайчат из-под рубашки. Я брал их по одному, держал в ладонях, и мы разглядывали их. Их было восемь. Они были не больше моего пальца, но у них уже все было. Крошечные лапки! Веки! Даже усики!

– Умерли, – сказал я.

– Ты портишь все, к чему прикасаешься? С тобой всегда так?

– Неудивительно, что меня прозвали Долбоебом.

– Тебе подходит.

– Я знаю.

– Так тебя и похоронят, Долбоебом.

– Я и не спорю. Я то же самое говорю.

А может, это случилось не тогда, когда пошел снег. Может, это когда мы спали в пикапе, я повернулся и раздавил зайчат. Не в этом дело. Что мне важно помнить, так это то, как ранним утром снег на лобовом стекле растаял и меня разбудил яркий свет. Всюду был туман, на солнце он становился резким и странным. Я еще не знал о зайчатах или уже забыл про них и абсолютно ни о чем не думал. Я ощущал красоту этого утра. Я понимал в тот момент, как тонущий может почувствовать внезапно, что утоляет сильную жажду. Или как раб может подружиться с хозяином. Джорджи спал, опустив голову на руль.

Снег на динамиках кинотеатра выглядел так, как будто они расцвели пышным белым цветом – нет, они цвели всегда, снег просто сделал это видимым. На пастбище за оградой стоял лось с важным и глуповатым видом. Койот протрусил через пастбище и скрылся среди деревьев.

Мы вернулись в больницу вовремя и продолжили работать, как будто ничего не прекращалось и мы никуда не уезжали.

«Господь мой, – сказали по громкой связи, – пастырь мой». Мы слышали это каждый вечер, больница была католическая. «Отче наш, сущий на небесах…» и так далее.

– Точно, точно, – сказала сестра.

Терренса Уэбера, человека с ножом в голове, отпустили после ужина. Его оставляли на ночь и дали ему повязку на глаз – ни в том, ни в другом он на самом деле не нуждался.

Он зашел к нам в отделение, чтобы попрощаться.

– От таблеток, которые мне дали, все теперь противное на вкус.

– Могло быть хуже, – заметила сестра.

– Даже язык.

– Это чудо, что вы не ослепли или по крайней мере не умерли, – напомнила она ему.

Он узнал меня и улыбнулся в знак приветствия.

– Я подглядывал за нашей соседкой, когда она загорала. Вот жена и решила меня ослепить.

Он пожал руку Джорджи. Джорджи его не узнал.

– А ты еще кто такой? – спросил он у Терренса Уэбера.

За несколько часов до этого Джорджи сказал одну вещь, которая внезапно и полностью объяснила мне, в чем между нами разница. Мы возвращались в город по Олд-хайвей, сквозь монотонность равнины. Мы подобрали парня, который голосовал на дороге, моего знакомого. Мы притормозили, и он медленно забрался к нам в пикап, он как будто выбирался не из поля, а из жерла вулкана. Его звали Харди. Он выглядел даже хуже, чем, скорее всего, выглядели мы.

– Мы заблудились и спали в машине, – сказал я Харди.

– Я так и подумал, что либо это, либо вы проехали пару тысяч километров.

– И это тоже.

– Или что вы отравились, или болеете, или еще что.

– Это кто? – спросил Джорджи.

– Это Харди. Он жил у меня прошлым летом. Я нашел его на пороге. А где твой пес? – спросил я Харди.

– Живет где-то здесь.

– Да, я слышал, ты перебрался в Техас.

– Я работал на пасеке.

– Ого. А пчелы тебя не кусали?

– Там все не так. Ты становишься частью их распорядка. И все живут в гармонии.

За окном раз за разом прокручивался один и тот же пейзаж. День был ясный, ослепительный. Но вдруг Джорджи сказал: «Смотрите-ка!» – и показал на небо прямо перед нами.

Одна звезда раскалилась так сильно, что показалась, яркая и голубая, в пустом небе.

– Я тебя сразу узнал, – сказал я Харди. – Но что с твоими волосами? Кто тебя обкорнал?

– Даже говорить не хочу.

– Понятно.

– Меня призвали.

– О нет.

– О да. Я в самоволке. Я преступник. Мне нужно в Канаду.

– Ужас, – сказал я.

– Не переживай. Мы тебя туда доставим, – сказал Джорджи.

– Как?

– Как-нибудь. Кажется, у меня есть нужные знакомые. Не переживай. Скоро ты будешь в Канаде.

То был другой мир! Теперь от него ничего не осталось, все стерли, его свернули как свиток и убрали куда-то. Да, я могу дотронуться до него. Но где он?

Через некоторое время Харди спросил Джорджи:

– Чем ты занимаешься?

И Джорджи ответил:

– Спасаю жизни.

Мне нравилось садиться впереди и ездить на поездах весь день, мне нравилось, когда к северу от центра они неслись чуть не задевая дома и особенно когда еще немного севернее эти дома обрывались и начинались разгромленные трущобы, в которых (в окнах я видел, как кто-то на грязной голой кухне подносит ко рту ложку с супом или как двенадцать детей, лежа на полу, смотрят телевизор, но они тут же исчезали, их сметал билборд с рекламой фильма – женщина подмигивала, ловко дотрагиваясь языком до верхней губы, и тоже стиралась – вшш , грохот и тьма обрушивались вам на голову – туннелем) жили люди.