Марко Вовчок - Свидание

— Что с тобою? — спрашиваю. — Неужто ты отца испугалась?

— Нет, нет… Я только вспомнила… Как я тогда молила отца, как нарекала на него… Тогда у меня было счастье… Теперь не о чем мне просить дома, плакать, нечего ждать со стороны… ничего уж у меня нет! Я одна!..

— Чтоб нас отец не услышал, сестрица. Будем спать.

Я заснула. Просыпаюсь, уж поздно.

— Какая темная ночь! — отзывается ко мне Катря, сидя у окна. — Какая длинная!

Она не ложилась, бедная.

Стала заря заниматься, стало весело солнышко всходить: она сидит. Кажись, ей и день так радостен, как ночь, — как бы дождаться до вечера.

Мать знала, что Катре не бывать за Яковом, и говорит она отцу: Катря сама не хочет за Чайченка!

Он очень смутился от этих слов.

— Расскажи все как было, не укрывай от меня ничего.

Как было, она ему рассказала.

— Помилосердуй ты над бедняжкой, друг мой, ведь она послушалась, покорилась, а горе-то какое…

— Она не меня послушалась, — ответил отец.

Сам задумался, встревоженный…

Мать робко на него смотрит — гнева не видать, а уж дум-то, дум на пасмурном челе.

Встал, надел свою высокую шапку и пошел по дороге к лесу — а в ту пору не было уж никаких работ в поле, никакого дела, — а он пошел.

— Как он принял это к сердцу, господь ведает его! — говорила мать сама с собой, посматривая: не идет ли он домой? Воротился отец уже к вечеру.

Все мы собрались в хате; вместе и провели длинный, без конца вечер, всяк за своей работой; но он ничего не говорил — где был.

И много перешло у нас таких долгих вечеров, без слов, без говору, словно люди сидят возле тяжкобольного и не взглянут друг на друга; а взглянешь — видишь печаль в других глазах — и речи не найдешь — что сказать? Время же и идет так тихо, медленно; то вдруг словно пролетит несколько часов — видишь, масла нет уже в светильне, — как бы и не жил того времени; то опять считаешь каждую минутку; точно камень большой медленно кто катит по груди, не дождешься, пока скатит…

Что далее, то сердце Катри становилось холодней, взгляд делался суровей; те брови — бархоточки, что так ровненько, кругленько росли себе, — начали сходиться вместе, и между ними прорезалась морщинка. Что ей ни говори, все равно слушает: замуж ли кто идет? умер ли кто? — ей нет дела, — не порадуется и не заплачет. «Все равно, — говорит, — надо же умирать когда-нибудь».

Мать все плачет и плачет, как реченька, — ни днем, ни ночью нет ей устану.

Отец также молчит, да бог его знает, не тот уже взгляд стал у него: подчас, тайком, смотрит так из-под густых бровей на Катрю, что кажется, это мать смотрит, а не он.

Однажды Катря, глядя в окно, сказала тихо, будто думая про себя: «Все тучи, все непогода! Когда-то будет ясно?» А отец встал и вышел из хаты; смотрю — ходит по двору и глядит все кверху. Вошел: «От же, старуха, кажись, даст бог, разгуляется погода — можно будет сено перевезть».

Я видела, что это он Катрю хотел утешить. Как-то раз вошел и хлопнул дверью, так что Катря, сидя задумавшись, вздрогнула. Он это заметил и с тех пор уж как, бывало, отворяет бережно; и всегда осматривает, исправна ли дверь, чтоб подумали, что он для того тихо отворяет. Однажды пришла к нам Филипиха в новой кожушайке. Я стала хвалить, что хорошо сшита и покрышка такого хорошего цвета. Вдова повернулась и перед Катрею: «Да, очень хороша!» — сказала Катря. На другой день, рано, отец поехал со двора; через неделю вернулся из другого уезда; славится тот уезд овчинками из ягнят; и привез всем нам готовые кожушайки. Катрина покрыта таким цветом, как у вдовы, и овчиночки подобраны как один — черные, черные, точно уголь, и волной и кудрями все измуравлены. Как она примеряла, он и не смотрит, а вижу — слушает пристально, что она скажет? Не обрадуется ли подарку?

Зашла к нам как-то Филипиха. Мы спрашиваем: Маруся давно у нас не была.

— Нездоровится ей. Да, слава богу, легче.

А у самой отчего-то по гордому лицу слеза катится.

Ушла вдова, а я, сидя возле Катри, и говорю:

— Что это с Марусей сталось? Надо проведать ее. Да она такая, что от нее ничего не добьешься — я отроду не видела, чтоб она плакала.

Катря слушает — задумалась. Думала долго, словно припоминала что, и, обернувшись ко мне, говорит:

— А знаешь, отчего Маруся такая стала? Отчего она сохнет? Она любит Чайченка!

— Вот еще!! — вскрикнула я. — Чего не скажешь ты, Катря? Ведь же она знает, что он ее не любит…

— Он не любит, да она его любит! Как я этого давно не заметила?