Марко Вовчок - Свидание

— Я не пойду за вашего сына, — проговорила Катря, ставши перед Чайчихою.

— Как? Что? — спрашивает Чайчиха, испугалась, видно, ее голоса или лица мрачного. И мать, как громом оглушенная, смотрит на нее.

— Не пойду за вашего сына! — крикнула Катря. — Не хочу! Хоть бы отец десять раз позволил, — бог с ним!

— Я же говорю, что подделано! Это чары, прямые чары! Недаром она, ведьма, крикнула ему: будь бобылем целый век! Господи, помилуй нас от всего злого!

Катря стоит неподвижно у стола, только слышно, как дышит.

Чайчиха, видно, верила тем чарам, а как услышала, что Катря так твердо сказала свои слова, вот и не стала уговаривать ее, только сказала: «Такая уж доля!» Ласково, как родная, простилась она с нами; а когда обняла Катрю, та вздрогнула. Пошла старушка с тяжким горем своим. Катря поглядела ей вслед… Села на лавку и смотрит она по хате, смотрит на нас пристальными и быстрыми глазами, точно припоминает — где же делось то, чем она жила? Зачем похоронили люди навек ее счастье?

— И слава богу, дочка, — стала говорить матушка, — хорошо, что ты отцу покорилась… перейдет печаль, найдется тот, кто тебя полюбит от сердца…

И хотела Катрю приласкать. А она как упала в подушку ниц, точно подкошенная травка, так всю ночь не двинулась; только, слышно, вздохнет иногда со стоном, словно уколет ее что в грудь.

Прошло утро, прошел день, прошел вечер, ночь проходит, у нас в хате только слезы льются, одна тоска горькая, беспомощная, лишь доносится голос людской да дневной шум; в ночной тиши то вздохнет мать, то застонет дочь, и каждый звук, каждый вздох точно будит горе, точно силы тоске придает, и слышно, как мучится, как мечется бедная несчастливица, не зная, где деться ей?..

Пришла к нам Маруся. Сидим все тихо, никто не хлопочет по дому, не работает. И Маруся что-то грустна.

— Да ты, Катря, повидайся лучше с ним; зачем так убиваться? — говорит Маруся.

— Как я его увижу? Как я взгляну на него? Мне из-за его плеча вдовье личико прекрасное мелькает… Мне их сердечные речи слышатся! Я их любовь чую, у меня сердце сохнет! Она бросила его! Видите, почему тосковал! А я, бессмысленная, я его за ту грусть еще больше любила, я его еще нежней жалела, ласкала, я его еще утешала!.. Ох, тяжко, тяжко мне… Да вы знаете ли, что я его за то больше любила, что он по вдове тосковал?

— Чем же он виноват, что прежде любил? — промолвила Маруся.

— Никто не виноват, что он любил, никто не виноват, что я пропадаю, что я поверила его любви, безумная! Он обманывал себя… а вдова жгла его душу…

— Если ты его верно любишь… — начала что-то Маруся опять.

— Я ли не любила его верно!.. Боже! А теперь что мне!.. Лучше бы я его схоронила в землю!..

Время шло, тоска понемногу замирала — не жгла, не рвала так души, зато все собою покрыла, все обняла. Пошли те долгие утра, те вечера, что и конца им нет, когда все сидишь да думаешь о горе своем и как оно пришло к тебе и как не покинет тебя никогда…

Так тянулись дни, недели, и она, живая, была словно мертвая. Иногда в веселое, ясное утро вдруг будто очнется от утренней свежести, оживет… И такими горькими слезами зальется… рыдает, пока из сил выбьется и утихнет, и опять будто ничто ей до сердца не доходит. Ни ласки матери, которую она так любила и слушалась, ни наши приятельские слова… — вот каменная точно! Слушает, смотрит на нас и точно не слышит ничего.

И Филипиха узнала о нашей беде, и она не приложила ума: что делать? Как горю пособить? Только нападала на мать, сердилась, зачем она так слушается мужа, зачем так ему покоряется! Что от этого все лихо идет! Но она больше досадовала, чем уговаривала.

Дождались отца из пути. Воротился он все тот же, какой пошел, нахмуренный, неласковый. А еще запыленный, казалось, сумрачней глядит, чем прежде. Воротился поздно вечером, мы еще не ложились, а по селу всюду уже тихо было: вдруг его грозный голос послышался. Мы вскочили с матерью, кличем Катрю: «Иди отца встречать». Он вошел во двор мимо нас, сказал только: «Здравствуйте», отпрег волов, прибрал все, вошел в хату, сел на лавке, поодаль от всех. Мать подала ужинать, он ужинал молча, слова два сказал матери что-то о хозяйстве, взглянул быстро один раз на Катрю — и как будто загорелое лицо его немного побелело.

А Катря стоит у стены и сама как стена бела, гляжу, совсем обомлела. Мать тоже хочет поговорить с отцом, да голоса нет слова вымолвить.

— Устал я, — говорит отец. — Доброй ночи вам!

Я поклонилась и Катрю за руку вывела за собой, будто вместе поклонились ему. Привела в светлицу. Она села — губы синие и дрожит. Смотреть на нее — сердце разрывается!