Марко Вовчок - Свидание

Табаев пошел на другой день на однодворческий поселок. В рабочую пору мудрено встретить всегда занятую батрачку, но он встречал Аннушку. Она радовала его, — иначе он не мог назвать чувство, которое испытывал, глядя на этого прелестного ребенка. Она была ребенок. Детство в шестнадцать лет редко во всяком положении. Аннушку все радовало, она все любила. Она видела, что есть на свете дурное, но ей казалось это «так», пройдет, или «делать нечего», или «стало быть, для чего-нибудь», или «по глупости», и всегда «бог простит». Это была не тупость, а чистота, положительно не постигающая зла. Она любила молиться, но молилась как-то по-своему. Чутко и жарко понимала она всякие нравственные огорчения, до тонкостей, которые и развитой, и взрослый поняли бы только после внимательного разбора; она схватывала их как-то просто, разом, и высказывала просто, прямыми, простыми словами. Она вся была правда, перед которой было бы страшно, если бы не ее вечная детская веселость. Она была не бойка и не смиренница; она была свободный ребенок. Ее уму хотелось знать много, все знать. Она обо всем расспрашивала, что есть на свете, и не знала, как дожить, когда батюшка станет учить «закону». Тогда она уж не могла сообразить, что это будет; «все раскроется», говорила она. Она привязалась к Табаеву именно потому, что он много всего рассказывал, и слушала, хохоча от восторга. Он в нее влюбился.

Скоро их встречи и разговоры стали известны всему селению, но девочка и не скрывалась. В сумерки, когда стадо пригнали, народ убрался, она садилась перед своей избой и ждала барина. К ним даже иногда присоединялась компания, и все толковали, слушали.

— Идиллия! — со злостью говорил себе Табаев, уходя, но в первый ясный вечер приходил опять.

Он не смел приласкать Аннушку и ничем не дарил, подарки не приходили ему в голову. Только раз, когда он показал ей дорогое издание Естественной истории с раскрашенными картинами и она просила оставить ей еще посмотреть вечером (вечера стали уже длинные), он принес ей подсвечник и две стеариновые свечки. Любовь всегда смешна, если о ней рассказывать.

Все это переменилось очень скоро. Разговоры, картинки, книжки арифметики и Священной истории, все это было «баловство». Девка стала мало работать, ее бранили. Из дома она не выходила, но барина не прогонишь. Ее стали попрекать барином. Что-то вдруг колыхнуло ее сердце, что-то поднялось страшное и позорное. Она как будто и прежде знала, что это есть, но никогда об этом не думала. Она ужасалась и плакала. Табаев догадался. Нипочем она не сказала бы ни ему, ни кому на свете.

Он решил дело просто.

— Что тебе жить у чужих людей? — сказал он. — Ты вольная! Пойдем ко мне.

Он придумал, что она будет помогать его старухе-ключнице и приучать ее к хозяйству. Аннушка легко поверила. «Чужие люди» поняли еще проще и сейчас ее отпустили. Табаев послал им работницу.

Он знал, что поступил отвратительно, но он страстно и искренне любил Анну. Она любила преданно, беззаветно и только в своей любви видела себе прощение. Никто не объяснил ей этого; девочка поняла сама, без мудрствований, чистотой своей детской совести, высоким чувством вдруг развившейся женщины. Она любила Табаева, не барина, который доставил ей покой и удобства, предлагал удовольствия, которых она не хотела и не брала; она легко могла бы взять власть над ним, но даже не понимала, что такое власть. Ей был мил милый человек, добрый, рассудительный, справедливый. Его все любили. Он входил во всякую душу, во всякое дело, во всякую нужду. Ополченцы, что с ним воротились, рассказывали про него… Аннушка заливалась слезами и бросалась молить за него бога… Да что молить! Он святой.

Он был хорош собой и молод; счастье было такое веселое. Да время было такое хорошее!

Через год у них родилась дочь. Это случилось как раз при первых вестях об отмене крепостного права. Говорят иногда, будто «чаша скорбей переполняется», хотя судьба и в переполненное ухитряется еще прибавлять капельки; на переполненную чашу радостей еще никто не жаловался. Табаеву, впрочем, показалось, что ему достанется нечто подобное. Он не знал, куда разорваться. Дома — Анюта, прелестная, тихо гордая как семнадцатилетняя мать; ребеночек, на которого не наглядишься; деревня — честный, дельный народ, толкующий так здраво, ожидающий так достойно. Там, дальше… Надо посмотреть, что там.

Табаев съездил в Энск, посмотрел на господ вечером в клубе, где они сидели между четырех свечей за зелеными столами, не распечатывая карт, прикусывая губы, призадумываясь, торопливо оглядываясь на подходящих и, смотря по тому, кто подходил, грустно приветствуя или замолкая. В своих домах они были откровеннее и шумели. Дамы шумели еще больше; французский язык, ради национального чувства оставленный во время войны, вдруг опять пошел в ход, ради прислуги.