Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Лилиан вообще не поняла, когда, как, почему вдруг вспыхнула ссора. Слушая Клерфэ, она не сразу сообразила, в чем дело. Это был настоящий взрыв ревности.

– Ну что мне делать? – в гневе вопрошал его голос. – Я не могу сражаться с тенью, с кем-то, кого не ухватишь, кого нет рядом, но незримо он все время здесь, чем дальше, тем больше, он потому и сильнее меня, что его здесь нет, он безупречен, он почти святой, и все благодаря чудовищной форе своего отсутствия, которая дает ему передо мной тысячу преимуществ, ведь я-то постоянно тут, меня-то ты видишь таким как есть, как вот сейчас, когда я вне себя, да, несправедлив, да, признаю, мелочен, глуп – а против меня этот великий, этот непогрешимый идеал, который потому и непогрешим, что ничего не делает, молчит, а ты о нем даже худого слова не пикни, как о покойнике!

Лилиан мученически закатила глаза. Что за чушь, что за безумный мужской бред он опять несет!

– Разве я не прав? – выпалил Клерфэ, пристукивая кулаком по рулю. – Скажи, что я не прав! Я же чувствую – ты все время увиливаешь! Я же знаю, ты из-за этого за меня и замуж не хочешь! Тебе обратно захотелось! В этом все дело! Тебе захотелось обратно!

Она вскинула голову. Что он сказал? Она посмотрела Клерфэ прямо в глаза.

– Что ты сказал?

– А что, разве не правда? Разве ты даже сейчас не об этом думала?

– Я сейчас совсем о другом думала: до чего иногда глупеют даже самые умные люди. Ты же сам, силком, гонишь меня обратно!

– Я – тебя?! Да я все делаю, лишь бы тебя удержать!

– И ты полагаешь, так меня можно удержать? О господи! – Лилиан снова понурила голову. – Можешь не ревновать. Даже вернись я вдруг, Борис меня не примет. Не захочет.

– При чем тут это! Главное – ты сама хочешь вернуться!

– Не гони меня обратно! Бог мой, ты что, совсем ослеп?

– Да, – вдруг сказал Клерфэ. – Наверно. Наверно! – повторил он, сам себе удивляясь. – Но я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня.

По горной дороге в сторону Антиба ехали молча. Навстречу попалась повозка, ее тянул трудяга-ослик. В повозке ехала девчонка, радостно что-то распевая. Лилиан, еле живая от усталости, при виде этой картины ощутила жгучую зависть. Она вспоминала старую каргу в казино, а тут как раз эта смеющаяся девчушка, и она сразу подумала о себе, – тут-то и нахлынул приступ такой тоски, когда ни о чем другом думать не можешь и никакие уловки не спасут, когда горе просто наваливается глыбой и все внутри тебя только вопит от беспомощности: ну почему? Почему именно я? Что я такого сделала, за что именно мне выпало такое? Невидящим взглядом смотрела она на проплывающие красоты. Дурманный дух цветения стлался над дорогой.

– Ты-то почему плачешь? – раздраженно спросил Клерфэ. – Тебе не с чего плакать.

– Да, мне не с чего.

– Изменяешь мне с тенью, – продолжал он с горечью. – И еще ревешь!

Да, мысленно подхватила она. Только тень зовут вовсе не Борисом. Сказать ему, как ее на самом деле зовут? Но тогда он мигом упечет меня в больницу, выставит у дверей палаты часовых своей любви, лишь бы меня залечили там до смерти за этими матовыми стеклами, под сенью милосердия, под вонь испражнений и дезинфекции.

Исподтишка она глянула на Клерфэ. «Нет, – подумалось ей, – все, что угодно, только не темница этой любви, тут никакие протесты не помогут, только бежать! Фейерверк кончился, и незачем ворошить пепел».

Машина въехала во двор гостиницы. Навстречу в купальном халате прошествовал к морю англичанин. Клерфэ, помогая Лилиан выйти из машины, на нее не смотрел.

– Ты меня теперь почти не увидишь, – буркнул он. – Завтра тренировки начинаются.

Насчет тренировок он, конечно, преувеличивал – гонка-то по городу, какие уж тут тренировки. Уличное движение лишь в день гонок перекрывают, а пока что участникам дозволено только медленно объезжать трассу, запоминая повороты и переключения скоростей.

Лилиан отчетливо, словно в длинном коридоре, видела все, что случится с ними дальше. Коридор сужался все больше, и конца ему было не видно. Нет, ей его не пройти. Другие, кому позволительно транжирить время, пусть бредут. А она – увольте. В любви обратного хода нет, тут ничего не начнешь заново. Все, что сбылось, да, остается в крови. А Клерфэ уже никогда не будет с ней таким, как прежде. С любой другой женщиной – да, но не с ней. И ни самопожертвования, ни готовность ко всему, ни добрые намерения тут не помогут, это жестокий, беспощадный закон. Лилиан это знает, потому и уйдет. Все, что им осталось с Клерфэ – это и есть вся ее оставшаяся жизнь, а в жизни Клерфэ это всего лишь небольшая частица. Значит, она вправе в первую очередь подумать о себе, а не о нем. Слишком в неравных они условиях; то, что для него останется лишь эпизодом, хоть он сейчас так и не думает, для нее – подведение черты. И теперь она знает – она не может пожертвовать этим временем. Она не чувстует ни раскаяния, ни скорби, у нее даже на это времени не осталось, зато теперь во всем была ясность, такая же, как это прозрачное утро. И с этой ясностью рассеялась последняя дымка недоразумений. Она остро ощутила краткий миг счастья – это было счастье решения. И, странно, вместе с решением вернулась нежность, ибо теперь Лилиан знала: она не причинит ему боли.