Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

За окном вдруг пронзительно запела какая-то птаха.

– Давай выйдем на воздух, – предложил Клерфэ. – Согласен, этот пестрый канделябр с электрическими лампочками – ужасная безвкусица. Но все это можно переделать.

В саду вечерний сумрак уже льнул к лепнине настенных орнаментов. Лилиан вздохнула всей грудью. Вырвалась!

– Вся суть в том, Лилиан, – сказал Клерфэ, – что ты не хочешь со мной жить. Я же вижу.

– Но я ведь живу с тобой, – оторопело возразила она.

– Да, живешь, но так, словно завтра тебя тут не будет. Словно ты вот-вот уедешь.

– Но разве тебе не хотелось жить именно так?

– Может быть, но теперь не хочется. А тебе не хотелось жить со мной по-другому?

– Нет, – тихо проговорила она. – Но и ни с кем другим, Клерфэ.

– Но почему?

С трудом сдерживая гнев, она молчала. К чему эти дурацкие расспросы?

– Мы уже столько раз об этом говорили, – наконец сказала она. – Зачем снова?

– Но отношения-то могут меняться. Неужто любовь настолько презренная штука?

Лилиан покачала головой. Он смотрел на нее:

– Никогда в жизни я ничего подобного не желал для себя, Лилиан. А теперь вот хочу. Хочу быть с тобой.

– Но ты и так со мной!

– Не совсем. Недостаточно.

«Он хочет связать меня и посадить под замок, – думала она, – и еще кичится этим, гордится женитьбой, заботой, любовью, и, может, даже так оно и есть. Но как же он не поймет: все, чем он так гордится, только относит меня от него все дальше?» Она уже с лютой ненавистью смотрела на эту маленькую виллу, на дорожки эти гравиевые. Для того ли она сбежала, спустилась с гор, чтобы кончить свои дни вот здесь? Здесь или в Тулузе, или в Бершии? Куда подевался азарт приключения? Куда Клерфэ подевался? Почему его будто подменили? Почему они оба не посмеются над всем вот этим? Что тогда вообще им останется в жизни?

– Мы могли бы по крайней мере попробовать, – сказал Клерфэ. – А не получится, продадим дом.

«У меня уже нет времени пробовать что-то, – думала Лилиан. – Нет времени на эксперименты с домашним уютом и счастьем семейного очага. Мне же от этого только горше. Прочь, скорее прочь отсюда! У меня даже на все эти разговоры нет времени. Ведь я проходила все это, и в лучшем варианте, там, наверху, в санатории, и с Борисом, но и оттуда сбежала!»

И вдруг, разом, она успокоилась. Еще не зная даже, что предпринять, она саму мысль о возможном бегстве приняла мгновенно и с облегчением. Она не страшится несчастья, слишком долго она с ним, в нем прожила, она не страшится и счастья, как столь многие, мнящие, будто счастья ищут, – но она страшится заточения в тюрьме заурядности.

Вечером над морем начался фейерверк. Воздух был чист, ясное, высокое небо сливалось на горизонте с линией моря, и чудилось, будто ракеты, взмывая ввысь неведомо откуда, улетают тоже куда-то в бесконечность, проваливаясь за краем земли в бездонную пустоту, где кончаются границы, рубежи и вообще всякое пространство. Лилиан припомнила, когда в последний раз смотрела фейерверк. Да, в «Горной хижине», вечером накануне побега. Может, она и сейчас снова готовится к бегству? «Похоже, все судьбоносные решения в моей жизни сопровождаются салютом, – усмехнулась она про себя. – А может, и все случившееся со мною не более чем промельк шутих? Огни фейерферка, уже начавшие угасать и превращаться в прах и пепел?» Она оглянулась вокруг. «Нет-нет, – подумала со страхом, – еще не сейчас! Разве огонь, угасая, не дает последней, отчаянно-ослепительной вспышки, именно для нее приберегая всю оставшуюся ярость?»

– Мы с тобой еще не играли, – сказал Клерфэ. – Ты когда-нибудь пытала счастья? Я имею в виду – в игорном доме?

– Никогда.

– Тогда обязательно надо попробовать. У новичка счастливая рука, увидишь, ты выиграешь. Поехали прямо сейчас? Или ты устала? Третий час ночи.

– Так это уже утро! Какая усталость!

Под покровом светлеющей ночи ехали медленно.

– Наконец-то тепло, – вздохнула Лилиан.

– Можем тут остаться, пока и в Париж лето не придет.

Она прильнула к нему:

– Ах, Клерфэ, почему люди не живут вечно? Не ведая смерти?

Он обнял ее за плечи:

– Действительно, почему? Почему мы стареем? Нет бы жить, словно тебе всегда тридцать, а потом сразу восемьдесят и скоропостижная смерть?

Она рассмеялась:

– Мне-то еще далеко до тридцати.

– И то правда, – согласился Клерфэ, убирая руку. – Все время забываю. Почему-то кажется, будто ты за эти три месяца лет на пять стала старше, до того ты изменилась. На пять лет красивее. И на все десять неотразимей.