Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Дни напролет Лилиан проводила на море или в саду при вилле. В запущенном, полудиком саду повсюду царила романтика и каменели мраморные статуи, – прямо не сад, а строфы Эйхендорфа. Лилиан и никогда не тянуло посмотреть, как Клерфэ гоняется по трассе, но ей полюбился отдаленный гул моторов, проникавший даже в тишь апельсиновых рощ. Его вместе со сладким дурманом цветения и рокотом прибоя приносил ветер, и в волнующей этой музыке Лилиан будто слышался голос Клерфэ. Этот голос незримо окутывал ее всечасно, и она блаженно вверялась его звукам, как вверялась синеве сицилийского неба и белопенной кипени моря. Клерфэ всегда был с ней: дремала ли она под защитой очередного олимпийского бога в тени пинии, отдыхала ли на скамейке с томиком Петрарки или «Исповедью» Святого Августина в руках, любовалась ли морем, забывая обо всем на свете, сидела ли на веранде в тот магический сумеречный час, когда итальянки уже говорят друг дружке felicissima notte 10 10 Благостной ночи ( итал .). и за любым изреченным словом, кажется, стоит безмолвный вопросительный знак неведомого божества, – отдаленный гул своей тихой барабанной дробью проницал небо и вечер, почти неизменно отзываясь легким волнением в ее крови. Уже к ночи, в эскорте этого гула, нарастающего с каждой секундой и под конец переходящего в гром, возвращался Клерфэ.

– Прямо как античные боги, – усмехался Левалли, поглядывая на Лилиан. – Наши современные гладиаторы являются под громы и молнии словно сыны Юпитера.

– Вам не нравится?

– Я, знаете ли, давно уже не поклонник моторов. С тех пор, как они напоминают рев бомбардировщиков.

И донельзя деликатный толстяк аккуратно укладывал на диск граммофона пластинку с фортепианным концертом Шопена. Лилиан внимательно на него смотрела. Как странно, думалось ей, до чего эгоистично наша память привязана лишь к собственному опыту, к собственным переживаниям страха. Даже интересно, задумался ли хоть раз этот эстет и знаток искусства, что испытывают тунцы, когда их приканчивают рыбаки его флотилии?

Несколькими днями спустя Левалли устроил у себя на вилле праздник. Приглашено были около сотни гостей. Горели факелы, зыбко мерцали свечи, звездная ночь дышала теплом, притихшее море покорно отражало в своем необъятном зеркале огромную луну, чей красноватый диск завис низко над горизонтом, словно воздушный корабль с другой планеты. Лилиан была в восторге.

– Вам нравится? – спросил Левалли.

– Ну прямо все, как я мечтала.

– Все?

– Почти все. Четыре года, пока я в горах, в этих снежных застенках, сидела, я только об этом и грезила. О чем-то, что меньше всего напоминает снег и горы.

– Я очень рад, – сказал Левалли. – Я теперь гораздо реже устраиваю праздники.

– Почему? Чтобы не приелось?

– Да нет. На меня все это – как бы сказать – меланхолию наводит. Ведь праздник обычно устраиваешь, чтобы что-то забыть. А оно не забывается. И для других тоже.

– А я вот ничего забывать не хочу.

– Совсем ничего? – учтиво переспросил Левалли.

– Теперь уже ничего, – отозвалась Лилиан.

Левалли улыбнулся.

– На этом месте, по преданию, стояла когда-то древнеримская вилла и бывали пышные празднества с красавицами-римлянками при свете факелов и в отблесках огнедышащей Этны. Вам не кажется, что древние римляне ближе подошли к раскрытию тайны?

– Какой?

– Ради чего мы живем.

– А мы живем?

– Быть может, и нет, раз уж задаемся таким вопросом. Извините, что я затеял этот разговор. Итальянцы склонны к меланхолии, хоть и выглядят весельчаками, но они совсем не весельчаки.

– А бывают разве весельчаки? – спросила Лилиан. – Ведь даже дурни-конюхи и те не всегда сияют от радости.

Издали заслышав мотор Клерфэ, она улыбнулась.

– Рассказывают, – продолжал Левалли, – что последняя владелица виллы, знатная римлянка, с наступлением утра своего очередного любовника приказывала убить. Очень уж романтическая была натура, пережить крушение иллюзий после ночи любви было выше ее сил.

– Больно уж монументально, – усмехнулась Лилиан. – Не проще ли было отсылать их с глаз долой еще до рассвета? Или самой уйти?

Левалли взял ее под руку.

– Уйти не всегда проще всего. От себя-то не уйдешь.

– Это всегда проще всего, если знаешь, что всякое обладание лишь обременяет и что сохранить ничего нельзя, даже самого себя.

Они шли на звуки музыки.

– И вы ничем не хотите обладать? – спросил Левалли.

– Слишком многим, – проронила Лилиан. – А значит, ничем. Это почти одно и то же.